-Христиан!..

-Ай, ефиоп, да ты, никак, христианского корню, православного? - опешил кузнец. - Ну-ка, ишшо!.. Вот горе-то, у тебя, поди-ка, и мамка есть? Эх, душа горемычная, да ты ж не в цепях - пристукни свово сукина сына купчишку, да и ступай в свою землю-черномазию, к мамке ступай.

Негр улыбался, согласно кивал.

-Время-то полдничать. Есть, поди, хочешь? Меня хотя держат в сытости, я - скотина тяглая, то и мурза смекает. А те, поди, не кажинный день и похлёбки-то дают?

Кузнец дохромал до лавки, достал из мешка тёмную лепёшку, жаренную на бараньем сале, разломил и протянул негру. Ещё не кончили закусывать, когда в толпе на площади перед кузней появился верхом на ослике сутуловатый человек в жёлтой хламиде и широкополой шляпе с опущенными краями. Его острые, насторожённые глазки шныряли по толпе, в заплетённой курчавой бородке поблёскивала медная пластина с рисунками и письменами - ханский знак, дающий право на торговлю в Орде дозволенным товаром.

-Твой иудушка. - Кузнец указал глазами, и негр вскочил, давясь неразжёванным куском, бросился навстречу купцу. Тот сошёл с ослика, долго осматривал колесо, заставляя раба катать повозку, достал медную монету, но кузнец, ухмыляясь, выставил кукиш.

-Грошен давай, как уговорились. Серебряный грошен клади и ступай подобру, не то кликну караул.

При последнем слове купца будто хлестнули, он аж подскочил, кинулся к повозке, стуча пальцем по сваренному месту, плевался.

-Мели, Емеля, цену работе мы знаем. Вот крикну - они тя и на гульдены да на талеры раскошелят. С меня-т што взять?

Заказчик швырнул под ноги хромому круглую белую монету - то ли немецкий, то ли франкский грошен, тот поднял и опустил в кошель. Негр, отъезжая, обернулся и оскалил в улыбке белозубый рот, кузнец крикнул вслед:

-Помни, што я те сказал, уголёк еллинскай!

Пополудни явился господский надсмотрщик - старый алан из доверенных рабов, опорожнил кошель кузнеца, проверил цепь на ноге, отомкнув замок, сводил по нужде. Появился давешний незнакомец. Раскланялся с аланом, мешая фряжские, татарские и греческие слова, объяснил, что вечером ему надо подковать лошадей. Работать, возможно, придётся при факелах, но со стражей сам дело уладит - у него не табун, работа скорая. В залог протянул ордынскую серебряную деньгу.

Вернулся гость на закате, ведя в связке трёх лошадей, две под сёдлами, одна навьючена кожаными мешками. На его боку теперь висел лёгкий прямой меч, к сёдлам приторочены саадаки с запасом стрел.

-Бери, кузнец, первого жеребца в стойло, а я с караульщиками потолкую. - Он заспешил навстречу черно-камзольной ночной страже, уже обходившей торговые ряды, зазвенели монеты, и стража прошагала мимо открытой кузни.

-Эй, хозяин, где ты там? - позвал заказчик.- Запали-ка витень, посвети нам - скорее плату получишь.

Алан явился, держа пеньковый осаленный факел, сунул в горн, поднял зажжённый, стал светить. Быстро управились, алан пошёл с горящим факелом в пристройку, где хранился запас железа и где на лавке коротал ночи кузнец-невольник. Гость двинулся следом, прихватив с наковальни молоток. Кузнец услышал глухой удар и падение, свет метнулся в отворённой двери, появился гость с факелом и приказал:

-Разгибай кольцо, снимай цепь.

-Да я ж... Да её ж расковать надоть.

-Што же ты ворон ловил!

-Да он тут вертелся... - У кузнеца тряслись руки, он начал тереть ножное кольцо напильником. Незнакомец остановил его, одной рукой опрокинул наковальню.

-Подними ногу, ставь обруч на ребро. Так. Руки убери. - Несколько точных ударов, и кольцо лопнуло. - Разгибай. Возьми у него ключи, цепь отомкни и спрячь в закут. Его халат и сапоги - на себя, чалму - тоже.

В пристройке кузнец трясущимися руками развязал на убитом пояс, отцепил ключи, раздел труп, стащил сапоги, коснулся чалмы, но, ощутив мокрое, отдёрнул руку, оделся и обулся в кожаные моршни, выскочил наружу. Его освободитель постукивал о наковальню молотком, слышался близкий говор проходящих стражников. Кузнец отомкнул цепь, бросил в пристройку и запер дверь.

-На коней! - приказал незнакомец

Сели, тронулись. Кованые копыта гремели по утоптанной земле, но никто не сбегался на этот гром. Проехали через пустое торжище, в воротах окликнул стражник, поднял факел, узнал переднего, отступил и даже поклонился. Выехали в тёмную кривую улицу.

-Как звать тебя? - спросил кузнеца освободитель.

-Романом.

-А я - Вавила. Во, брат Роман, как нас - поклоном проводили.

Роман молчал, вздрагивая от каждого звука. И как этот бес может так медленно ехать, спокойно говорить?

Большие ворота были заперты, рядом - притвор, через который мог пройти навьюченный конь без всадника. Появился десятник стражи с горящим факелом, Вавила стал развязывать кошель, зазвенело серебро, и дверь распахнулась. Ведя лошадь в поводу в узкий проём, Роман старался не показать хромоты, почти висел на узде. Стражник подхлестнул коня, и тот едва не стоптал мужика. Дверь затворилась. Под ущербной луной смутно серела дорога, серая земля лежала вокруг, вытоптанная, объеденная скотом. Ни домов, ни стен, ни стражников - простор без конца, свобода. Уперев короткую ногу в стремя, Роман подскакивал и не мог взлезть на седло. Спутник понял, подхватил и поднял. Долго ехали по тускло-серой дороге, луна скатывалась за степной увал, пофыркивали лошади, цикады уже молчали. Вавила придержал коня.

-Ну, брат Роман, ехать нам до утра. Переднюем в овраге, али урмане, и чем дальше - тем лучше. Теперь сказывай про сечу Куликовскую. Всё от начала. Всё знать хочу. Уж лет десять по чужим краям - и рабом был, и матросом, и даже послом. После расскажу, сначала - ты. И душу облегчишь.

Степные кони шли, поматывая головами, и Роман, расслабясь в седле, стал рассказывать о походе... Его сотня, состоявшая из конных охотников-ополченцев, стояла в тылу большого полка и вступила в дело в момент прорыва лавины ордынцев на левом крыле. Он видел, как полегли его земляки, и, бросаясь в серый поток врага, Роман считал себя последним звонцовским ратником. Как уцелел в кровавом бучиле, не помнит. Дважды сменял убитых коней, окружённый, рубился у ограждённых щитами телег, когда ударил засадный полк.

-Мы ж про нево забыли и не поняли, што случилось. Конь подо мной был татарский, косматый, злой, по-нашему - ни лешего: што ни крикни - только сильней прёт. И как Орда назад кинулась, он закусил удила и - за ней. Соскочить - растопчут. Так и побежал я с татарами, от своих. И русскую стрелу поймал затылком - будто кочергой саданули. Небо - колесом, земля - тож, ловлю гриву руками, валюсь на неё - и всё!..

-Случается, брат.

-Да уж хуже некуда. Очнулся - лежу поперёк седла, привязанный верёвкой. Конь бежит, моя голова болтается - моченьки нет. Вывернуло меня, татарин, што коня в поводу вёл, оборачивается, смеётся: якши, мол, скоро очухаешься. А я снова обеспамятовал, очнулся уж в сумерки. Чую - льют мне воду на лицо, рожа чья-то безбородая мельтешит, потом - кожаную флягу мне в зубы ткнули. За свово приняли, оттого и не бросили. Я по-татарски понимаю, а язык еле ворочался, и в голове жернова стучат. После уж смыслил: нельзя себя открывать. Притворился, будто речь потерял и слуха почти лишился. Утром один подошёл, тычет мне в грудь: "Алан? Буртас? Кыпчак?" Я башкой мотаю: нет, мол. "Якши", - говорит, и мою лошадь велит подвести, лепёшку с печёным мясом суёт в руки. А я думаю: чуть оправлюсь - уйду.

-Ушёл?

-Ага. Ушёл заяц от волка, да шкуру в гостях забыл. Прибился наш отряд к мурзе-купцу, тот вёл обозы в Тану, а стражи у нево не хватало. Меня он брать не хотел - хромой да малосильный, а к тому же почти глухонемой. Мне б радоваться - на волю пускают, да кабы раньше-то! Далеко зашли от Русской земли, по степи рассеянной татарвы бродило бессчётно, голодная, злая - одного-то враз пришибут. Сотник за меня заступился: негоже, мол, бросать свово увечного. Мурза, неча делать, взял и меня. Я же, дубина, вздумал благодарить за корм. Мне всякое дело знакомо - сбрую им латаю, сапоги чиню. Сотник - доволен, мурза языком пощёлкивает. Как-то помог ихнему кузнецу сварить тележную ось в походном горне да коня подковал - тут в меня и вцепились. Посадили в кибитку - силы беречь, корму прибавили. Они ж, табунщики, горазды скот пасти да воевать, мастеровые у них - редки, всё больше наш брат, невольник. Как-то под вечер стали, раздули горн, мурза подошёл. Посмотрел нашу работу, сотника покликал и спрашивает: сколько он за меня получить хочет. Тот ворчит: не раб, и неведомо, какого племени, - нельзя продавать. Мурза - своё: ты спас его и твой-де он - с потрохами, продай, а уж там - моя забота. Да кошель изрядный показал. Тут сотник не устоял. Скоро подходят ко мне трое здоровых нукеров, один кладёт в огонь железную тамгу. Я виду не подаю, ухмыляюсь, как дурак, на кобылу показываю: метить, што ли? Мурза - рожа сальная, што блин, - тож ухмыляется и нукерам знак подаёт. Те меня растянули по земле, штаны содрали, а мурза и приложил раскалённую тамгу к голяшке. Я от испуга и не пикнул, отпустили меня, салом мазнули ожог, штаны даже помогли натянуть. И тут, Вавила, дошло до меня, што оне, псы поганые, надо мной, христианином, учинили. Со всего плеча вкатил одному в ухо - он с ног долой, я же схватил молот - и на мурзу. Боров боровом, а под телегу мышом скочил. Нукеры - за мечи, я же позабыл себя - кидаюсь на душегубов, крою по матушке. Их поначалу ошеломило: немой заговорил! Потом как завизжат: "Урус! Шайтан урус!" - и в два аркана взяли. Думал - смерть. Нет, моё ремесло их злобу перетянуло, да и серебра стало жаль мурзе. Выпороли, на цепь посадили, кормили тухлым кавардаком, а без работы не оставляли. Правил я им стремена, оси, ножи и топоры, подковы делал, клевцы острил, заварил даже порубленную мисюрку. Мурза чуть подобрел, корм сменил, и понял я, Вавилушка: затаиться надо, злобу их утишить, не то изведут. А пришли в Тану, тут меня мурза и велел поставить на торжище. Цепь, однако, не сняли - нукер-то оглох на ухо.