Воин замер, замерли и окружающие, девушка, потупясь, вздрагивала, фряг смотрел на хана. Тот усмехнулся:

-Это - дорогой подарок. Но и мне теперь есть чем отдарить. Когда она родит первого воина для Орды, ты, купец, получишь от меня тархан на личное владение в Крыму.

Посол трижды подмёл шляпой землю перед Тохтамышем.

Гости вслед за ханом вошли в шатёр. Акхозя остался с девушкой в окружении стражи. В молодом сотнике закипело бешенство от завистливых и насмешливых взглядов окружающих.

-Ты! - Он схватил девушку за руку и прошипел. - Ступай в юрту, вымети её и свари шурпу. А юрту перегороди пологом и сиди на своей половине, я не хочу видеть твоего лица!

Девушка смотрела испуганно, не понимая. Зато личный нукер понимал господина.

Когда Акхозя вошёл в юрту хана, Тохтамыш уставился на него:

-Почему сотников стали впускать ко мне без доклада?

Начальник стражи вскочил, Акхозя выбежал, охваченный стыдом и гневом, вскочил на лошадь и поскакал вокруг кургана, грозя растоптать кого-нибудь. На ветру гнев остывал, и он с волнением представил, что делает сейчас поселившееся в его жилище сероглазое существо с золотой короной косы на голове. Он поворотил коня, влетел в расположение своей сотни, бросил повод воину, почти бегом кинулся к юрте, но заробел, остановился у входа и, затаив дыхание, прислушался. В юрте было тихо, он даже слышал, как потрескивает горящий сальник, но вот стукнуло, кто-то завозился, послышался вскрик и ворчание его слуги. Акхозя отдёрнул полог. Девушка, стоя на коленях перед доской для разделки мяса, дула на окровавленный палец. Слуга в кислой овчине шерстью наружу, ухмыляясь, строгал ножом баранью лопатку. Он был доволен, что нежданно свалившаяся соперница у очага господина показала неумение в таком простом деле, как резка баранины. Девушка вскинула на сотника испуганные глаза и сунула палец в рот. Акхозя расстегнул поясной кошель, достал пузырёк из толстого зелёного стекла, схватил руку девушки и облил ранку густой, молочного цвета жидкостью. Кровь остановилась, жидкость густела на глазах, и палец словно оделся гибким наперстником. Девушка, насмелясь, посмотрела в лицо господина и Акхозя отвёл глаза.

-Дурочка...

Она уловила его смущение и улыбнулась, да так, что в нём шевельнулась жалость.

-Есть хочешь?

Она смотрела ему в лицо.

-Не понимает по-нашему, - проворчал слуга. - Ещё глупая. Брал зачем?

-Дали, - буркнул Акхозя. - Поставишь мясо на огонь, постели дастархан и развяжи турсук с угощением.

Слуга, ворча, поднялся и вышел из юрты с котлом, наполненным нарезанной бараниной. Кроме родного языка, Акхозя знал немного персидский - ни русский, ни польский, ни немецкий ему не были ведомы, а полонянка - из тех земель. Ткнул себя в грудь:

-Акхозя-хан.

Она закивала, повторила его имя и сердце юного царевича дрогнуло, как в то мгновение, когда увидел, что она порезалась.

-Ты - кто? Как звать? - Он указал на неё.

-Анютка.

-Аньютка. - Он засмеялся. - Литва?

-Нет. С-под Курска я. Литвой мы только пишемся, а так мы - курские, с Руси.

-Русь?..

Эту Русь предстояло заново покорять его отцу, а может, ему.

Вернулся слуга с хурджином, разостлал льняную скатерть, выложил сухой молочный сыр, сушёные яблоки и виноград, горсть засахаренных орехов, просяные лепёшки, мелко нарезанную вяленую жеребятину и копчёную спинку севрюги.

Царевич приметил, как девушка проглотила слюну. "Голодная. Эти торгаши потому и сидят на тугих денежных мешках, что своих людей держат впроголодь".

Он кинул в рот кусочек кислой круты и, жуя и чавкая, велел:

-Ешь!

Она поняла, отломила краешек просяной лепёшки, стала жевать. Тогда он, зная, что русы любят рыбу, схватил балык, сунул ей в руки:

-Ешь! Хорошо ешь, много - приказываю.

Она ела, посматривая на своего юного повелителя. Слуга наливал в чаши кумыс и кобылье молоко, сетуя: до чего бедны нынешние ордынские сотники - в оловянные чаши приходится лить то, что ещё древние боги велели пить из золота, серебра или дерева. Лучше всего - из дерева, но хорошую деревянную чашу, достойную царевича, ханского сотника, теперь и на серебряную не выменяешь. Все воюют, не переставая, а добычи нет. Не лучше ли нынешним воинам перейти в ремесленники и купцы?

Царевич нахмурился и приказал:

-Юрту раздели пологом. Девушка не пьёт кобыльего молока, положи ей турсук с водой. Отдай мою шёлковую епанчу. Она ничего не имеет, кроме того, что - на ней. Поэтому во встречном караване надо купить необходимое. Она скажет.

Слуга наклонил голову, хотя его лицо выражало недовольство: кого привёл царевич в юрту - рабыню или госпожу?

Глядя, как девушка подбирает крошки, Акхозя схватил её руку. Ладонь источала сладкие ароматы - эту руку ещё недавно умащивали пахучими бальзамами, - но он ощутил и её силу, и не сошедшие бугорки мозолей под бархатистой кожей ладони. Девчонка знала труд.

-Хочешь, я отпущу тебя домой?

Она не поняла, Акхозя подосадовал на себя: куда её отпускать? На корм зверям или в новое рабство?

-Я отвезу тебя домой!

Слуга, занятый пологом, обернулся и покачал головой. Он не мог понять, что случилось с его господином. Или нянька когда-то в люльку царевича подложила сына бродячего дервиша-бессребреника?

-Тебе стелить отдельно? - Слуга спрятал лицо.

Царевич вспыхнул и вскочил.

-Я не платил за неё. Она мне - подарена, но она - свободна.

Старый воин проводил господина усмешкой: бедный джигит, он ещё помнит, как на его спине ездили сыновья хромого Тимура, как один из них променял его своему брату на облезлого щенка. Царевич боится обидеть невольницу, будто она - дочь хана. Но она же - рабыня! О том, что полонянка - человек, как, впрочем, и сам слуга, старику даже не подумалось. Какие там люди! Мир всегда делился на господ и рабов.

Смеркалось. Возле юрты хана горели костры, освещая путь расходящимся гостям. Нукеры подхватывали под руки пьяненьких начальников и - кого волоком, кого в седле - доставляли в свои курени. Из сумерек Акхозя видел недповижную фигуру отца. Тохтамыш не пренебрегал хмельным, от выпитого он внешне твердел и становился почти немым. Зато любил тех, кто много пил и много говорил в его шатре, он прощал им даже выпады против него. Ведь человек, отрезвев, никогда не сделает того, чем грозился во хмелю. И не случайно древний степной обычай завещал: в доме хозяина допьяна пьёт лишь его друг...

Акхозя представил, как укладывается полонянка и, стыдясь мыслей, направился к дежурной страже, взял коня и поехал в степные сумерки, туда, где нёс охранную службу десяток из его сотни. Вернулся он в темноте. Слуга спал у входа, Акхозя попытался перешагнуть через него, но не вышло - слуга вскочил.

-Спи, - бросил царевич.

Улёгся на войлок, накрылся походным халатом и, чтобы не думать о полонянке, спящей за тонким пологом, вызвал образ Джерида - любимого чисто-рябого ястреба, его полёт в угон за утками и стрепетами, хватку и падение с добычей в траву...

Ещё во сне он услышал рёв, так знакомый бывалым воинам: "Хурра-гх!.." Вскочил, налетел на слугу, отшвырнул полог. Он спал без доспехов, но меч сразу оказался в руке, в другой - щит. По лагерю метались огни факелов, вырывая из мрака полуодетые человеческие фигуры. Горящие стрелы лились из степной тьмы, вонзаясь в юрты и палатки. Некоторые уже занимались огнём. Курени тысячи стояли плотно, Акхозя по слуху определил - где-то за юртой хана шла рубка. С противоположной стороны холма тоже шёл бой, там особенно страшно ревела труба, и туда, размахивая мечами, бежало большинство поднятых тревогой людей. Воины сотни окружили царевича, он же, вскидывая саблю, кричал:

-Копья!..

Без копий пешие против конных - бессильны, а кони отряда находились в ночном, лишь дежурные стражники крутились верхами. "Спасать хана", - единственная мысль овладела Акхозей.

-Все - за мной! - Прорывая толпу, он ринулся в сторону юрты хана, его обогнали верховые, потом пешие копейщики. Впереди бежали воины соседней сотни. Дождём полились горящие стрелы. На пути пылали палатки, несло палёным от тлеющей кошмы. Но самое страшное - не огонь. Лагерь без повозок - легко доступен для нападающей конницы, и если она ещё не ворвалась в середину общего куреня, значит, врагов - не так много.