- Только это вот надо снять.
Я протянул руку и расстегнул ее джинсы. Никакого протеста.
- Снять, - повторила она. - Ага.
Ага? Вы не помните, гражданин свидетель, я это слово произносил? Уверен, что нет. Не мой лексикон. А если так, то этот самообучающийся организм делает подозрительные успехи.
Тут я вспомнил, что это слово во время своего философского дискурса мог произнести садовник. Кажется, произносил. Но она спала. Если так, то ей известно больше, чем я думаю. Например, о красивой кривой линии. Может, мне ей хорошие книжки на ночь читать?
Мы перешли в ванную. Включили воду, отрегулировали температуру.
- Снять, - повторил я, потрепав ее по бедру.
- Ага.
Джинсы она сняла самостоятельно. Кофтенку надо было стягивать через голову, я научил, как. Никакого смущения в черных глазах, ни тени стыдливости. Даже когда мы избавились от нижнего белья. Я опасался, впрочем, поддаться той естественной и необходимой потребности, о которой красноречивый садовник толковал. Легко потерять голову, когда перед тобой голая дева во всей красе. На ум тут же пришло недавнее газетное сообщение о санитарах психбольницы, пользовавшихся беззащитностью пациенток. И я устоял, бесконечно довольный тем, что не такой уж я окончательный негодяй, каким себя в иные мгновенья считал. Усадив ее в ванну, вышел.
Плескание. Блаженство. Бормотанье. Бл-бл-бл... Я пошел подыскать ей одежду взамен испорченной. Нашел поношенную пижаму, но чистенькую и без дыр. Вылезли. Вытерлись. Облачились. Она долго вертелась перед зеркалом, быстро догадавшись о назначении этого квадрата стекла. Я бросил ее одежду в ванну, растворив порошок. Выстирал, развесил для просушки на яблоневых ветвях. Потом, оторвав от заманчивой глади зеркала, отвел ее вниз, обедать.
Гастрономические вкусы садовника отличались неприхотливостью. В холодильнике, кроме двух сортов колбасы, ничего не было.
Я вынул снедь, нарезал кружочками. Она, оседлав табурет, с вожделением смотрела на колбасу, признав в ней нечто съедобное. Протянула руку, я по ней ударил сверху слегка, она отдернула, взглянула на меня: как, мол, это понять? Я улыбнулся: шучу. Она улыбнулась: понятно, и смело протянула руку, ухватив столько, сколько вместила ее горсть. Я взял кусочек, положил в рот, сжевал. Она положила в рот кружочек, выбрав один из горсти. Я не знаю, что приобрел-потерял, обзаведясь обезьяной. И далее она принялась самостоятельно уплетать, как в меру голодная, но примерная девочка.
Заглянул садовник в столовую. Заглянул и вышел, вернувшись с полным ведерком яблок. Подал одно, только что сорванное, еще живое. Заодно и представился: зовут, мол, Петром, величать Васильичем.
- Сильичем. Поняла, - сказала она и впилась в яблоко, в спелую его щечку. Яблоко хрустнуло.
Я назвал ее имя. Сказал, что Варварой зовут.
- Что ж, совет да любовь. И взаимное удовольствие, - пожелал нам садовник, глядя в то же время на колбасу. - Докторская, она, конечно, толще. Зато краковская - вкусней, - объяснил он свойства обоих.
Однако не уходил. Сидел, глядя, как она ест, изрекал свои сермяжные истины. Я со своей стороны так же к нему присматривался: темен, хитер. Взгляд въедливый, все видит. Личность тертая, не исключено, что с тюремным прошлым. Прячет, может быть, топор во флигеле под скрипящей половицей.
Наконец, оторвавшись от созерцания, он обернулся ко мне и сказал:
- Можно вам личный вопрос по существу?
- Можно, - сказал я.
- Так выйти надо.
Что ж, вышли в сад
- В чем дело, друг мой? - участливо спросил я, видя его лицо опечаленным.
- Сосед мой бывший, Антон, помер, - сказал он. - Скоропоспешно скончался позавчера. Проводить бы надо.
- Я не препятствую, иди. Как там Полина? - спросил я, имея в виду, ушла ли.
- А, - он махнул рукой. - Весь секс сикось-накось.
Я удивился его откровенности. Но в подробности неудачи вдаваться не стал. В конце концов, это классический триллер, а не эротический роман.
- Сколько я ей должен? - спросил я.
- Так я ее отблагодарил, - сказал садовник. - А уж деньги за труды мне пожалуйте. Двести рубликов с вас.
Выдал я ему эти рублики.
- Вы уж позвольте ей ко мне приходить, - сказал лукавый слуга. - Да и у вас уберется когда. Состирнет, - заметил он развевающиеся на легком ветру штаны.
- Что ж, пусть приходит, - согласился я.
- Так я пойду. Не будет дожидаться преставленник. Сейчас понесут. Вот у меня племянница тож. Замуж пора, а до сих пор под себя ходит.
Ну, что я говорил про взгляд? Случившаяся неопрятность, как я ни прятал концы, от него не ускользнула.
- Мне это пугало, Васильич, на нервы действует, - заговорил я о другом. - Нельзя ли его убрать отсюда?
- Зачем убирать, пусть стоит. Без статуй никак нельзя. Бывает, что и воры забираются ночью. За яблоками. Если нервы некрепкие - мигом с копыт долой. Давеча подобрал нескольких, - сказал он и ушел, свистнув своего пса.
А мы остались. Но не бездельничали. Я пытался ее разговорить, но кроме способности легко усваивать слова, да угадывать значение некоторых, ничего за душой у нее, похоже, не было. Никакой собственной информации в памяти не сохранилось. Ее невзрачный внутренний мир был передо мной, как на ладони. Ее прозрачные намерения угадывались с полудвиженья. Толковых версий по поводу внезапной амнезии в голову мне не приходило. Может, испугалась, влетев в кювет? Или это случилось с ней раньше, когда я досматривал свой сон?
Избавляться от нее мне уже не хотелось. Не будем вдаваться в причины того, почему я решил оставить при себе это сокровище. Сантименты имели место. Детей у меня не было. Это ребенок, впрочем, мне в сестры годился. Знаю точно, что дело было не в деньгах. Если б я ее сумму прикарманить решил, то первым делом от нее бы избавился, раз уж она напрочь забыла о ней. Нет. Я успел, наверное, за эти сутки привязаться к этому существу, стал привыкать. Кроме естественной симпатии еще и жалость была. Попадет в психушку - во что ее там превратят? Те же санитары.
Если явятся за деньгами ее преследователи - вернем. Посмеют обидеть - заступимся. Надо при первой же поездке в город (с визитами, кстати, откладывать не следовало) обзавестись хотя бы дробовиком.
Интересное совпаденьице. Хорошо организованная случайность? Мы оба, взяв курс на красивую жизнь, встретились на пустом перекрестке, где и машин-то не бывает почти. Оба почти с равными суммами денег очутились в одном городке. В одном доме. В этом саду. Гуляем, рвем лютики. Такие совпадения даже не настораживают. Таким случайностям в этом мире и места-то нет. А может, мы, поменяв имена, сменили и мир? Старый мир, в котором нам не было места, на тот, в котором таким, как мы, все время везет? Тем более отпускать ее от себя не следовало.
Ловкость движений теперь ей была присуща вполне. Живость эмоций, удивление и восторг по поводу любого проявления жизни живой: шелеста листьев, посвиста птиц, перемещения гусеницы или жука; божьей коровки, взлетающей с кончика пальца; пальцев в сладкой пыльце; многокрылых стрекоз. Васильки из травы строили глазки, ревнуя друг друга к разборчивой мохнатой пчеле. Небо, это синее зрелище, приводило нас в особый восторг. Круглые глаза познанья, распахнутые во все лицо. Даже жиголо вызывал ее симпатии.
Я не препятствовал ей ни в чем - пусть проявляет себя, как соизволится и соблаговолится. Только неумеренное употребление яблок я пресекал, опасаясь за ее пищеварение. Я предварительно проверял: червей в яблоках не было. Жиголо, что ли, их отпугивал? Она постаралась с каждого дерева пооткусывать, кроме того, что в кирпичной лунке. Не могла дотянуться? Или не замечала его плодов? Хотя они так и манили: откусите от нас. Откушайте. Если вернется к ней память в один прекрасный момент - останутся ли эти восхитительные воспоминания? Нет? Я от своего детства почти ничего не помню.
А деньги я надежно припрятал. Куда - не скажу.
