— Дорогая Роза, — наконец снова заговорила Фанни. — Когда я получила твое письмо из Парижа… подписанное твоим собственным иероглифом, как ты делала много лет назад… я внезапно почувствовала всю тяжесть этой перемены в моей жизни! Мы были так уверены, что брак — это хорошо! Я думала, что Гораций расширит границы моего мира, мой кругозор. Но ему не понравилась моя осведомленность. Роза, в конце концов мне пришлось прикидываться, что я чего-то не знаю, чтобы сохранить в семье мир. Представь, что брак делает нас… меньше… Хотя, правда, он изучал древнегреческий. — Кузины снова рассмеялись, словно годы, проведенные порознь, дали им понять, что древнегреческий язык не мог помочь им ни в чем.

— Но он может помочь нам раскрыть тайны мироздания, — заметила Роза и рассказала Фанни о Розеттском камне с надписью на трех языках, об удивительном совпадении ее имени и города, в котором была сделана находка, обо всех сокровищах, что они видели в Париже. С первыми лучами солнца Фанни просмотрела перевод, возносящий хвалы фараону: «Царь Птолемей, вечно живущий, любимец Пта, бог на земле Элифан Евхарист».

Наконец Роза открыла ставни и впустила солнце в дом. Черные дрозды, прилетевшие из Мэрилибоун-гарденз, пели на Уимпоул-стрит, мимо прогрохотала повозка, направляясь к полям за Портланд-плейс, пронеслась первая карета.

— Ах, Роза! — вздохнула Фанни, не выпуская из рук перевод иероглифов, прислушиваясь к шуму на улице. — Как мы меняемся! Ты все еще ведешь дневник?

— Да, — ответила Роза, — время от времени.

— О своей жизни?

— Я обнаружила, что не могу писать о вещах, которые причиняют мне боль.

— Я кричу, — сообщила Фанни.

— Что? — не поняла Роза.

И Фанни рассказала Розе, как она, бывает, идет к самому дальнему полю и кричит, потому, что ей от этого становится легче. Роза представила, как ее любимая кузина со своими рыжими волосами и веснушками кричит одна в поле, и ей стало не по себе.

— И как, помогает? — спросила она.

— Мне говорили, что Мария Риензи всегда очень шумно репетирует свои партии каждое утро. Я решила: если меня кто-нибудь когда-нибудь спросит, почему я кричу, я отвечу, что тренирую голос! — Фанни рассмеялась, но смех скоро замер. — Я кричала на свою жизнь. — Она увидела, какой ужас появился на лице Розы. — Роза, Гораций постоянно твердит о «долге». Но его представление о нем состоит в том, чтобы мой долг совпадал с его желаниями. Очень часто он недостаточно тщательно выполняет долг в беднейших районах прихода. Его чаще можно найти в кабинете погруженным в «дела». Иногда, если он занят, а я слышу, что кто-то болен или умирает, и могу проведать этого человека, я обнаруживаю — представь, как это грустно, — что он проводит последние мгновения на земле в какой-то убогой лачуге, трясясь в страхе перед адским пламенем, проклятиями, серой и смолой! Неужели это все, что они получили от Церкви? Поэтому, — Фанни резко тряхнула рыжей шевелюрой, — я говорю им, что нет никакого ада. Я говорю, что есть только покой и что Бог есть Любовь, а не геенна огненная. Я их убеждаю, что мне видней!

Роза представила, как Фанни держит кого-нибудь за руку в темной, грязной комнатушке, словно рыжеволосый ангел.

Затем Фанни внезапно подскочила, начала взволнованно мерить комнату шагами.

— Знаешь, что я думаю? Я пришла к выводу, что многие церковники напрочь лишены веры.

— Фанни!

— Напрочь! Я слушаю, что говорят все эти викарии и епископы, которые проезжают через наш городок, запираются с Горацием у него в кабинете, обсуждают церковные сплетни и пьют виски. Я слушаю их! И даже эти новые люди — евангелисты, — которые пишут в газетах о «новой морали»! Я внимательно читала то, что они пишут, но заметила, что новая мораль неприменима к церковникам. Все, что я вижу, так это непонятный страх. Практически никого, кроме, возможно, квакерши, которая проповедует на площади, да одного или двух настоящих диссентеров, не заботит настоящая жизнь людей. Их не интересует, существует ли способ улучшить природу человека. Полагаю, что церковников беспокоит лишь сохранение института церкви.

— Что ты имеешь в виду? — удивленно спросила Роза, улыбнувшись. — Конечно, церковь уцелеет, Фан, это часть нашей жизни! Крещения и похороны, воскресенья и церковные колокола… Церковь — это часть Англии, как король!

— Именно, — Фанни резко дернула себя за волосы. — Я уверяю тебя, они не хотят изменений. Я слышала их разговоры! Ты знаешь, как революция во Франции напугала королевскую семью? Говорят, что жирного, развратного принца Уэльского сейчас так ненавидят, что ему приходится прятаться в глубине кареты, когда он проезжает через город. С его любовницами и излишествами! Ну, англиканская церковь тоже напугана. Ты писала мне из Франции о разрушенных церквях, о том, что по коридорам Лувра ходят простые люди и разглядывают когда-то запретные для них картины. Наверное, англиканская церковь боится повторения такого у нас. Представь, если любой сможет свободно разгуливать по Виндзорскому дворцу и критиковать развешенные на стенах картины, или Вестминстерскому аббатству с разбитыми окнами. Боже упаси! — Роза не удержалась и рассмеялась, а Фанни продолжала: — Если у нас произойдет восстание против монархии, то церковь тоже сметут! Вот чего они боятся, все они — епископы и молодые викарии, евангелисты и миссионеры, все они — что потеряют власть! А для бедных прихожан, которым они так нужны, они не находят времени.

Она резко бросилась на диван.

— Господи! — воскликнула Роза, взглянув на Фанни. В ее взгляде смешались ужас и восхищение. — Ты сама стала неистовой революционеркой! — Ее пронзила неожиданная мысль. — Все это… пошатнуло твою веру в Бога?

Фанни не смотрела на нее.

— Помнишь, как я часто считала, что разговариваю с Богом? Это было частью моей жизни. Но Гораций сказал мне, что я вела себя по-детски, что Он не говорил со мной вообще. — Она тихо вздохнула. — Конечно, я знала, что Гораций в чем-то прав, мои разговоры с Богом действительно только детская забава, это были, скорее, разговоры с собой. — Она уставилась на коврик. — Женщина-квакерша говорит, что нужно терпеливо ждать и слушать, и тогда Бог проявит себя. Ну… я ждала и ждала, а никто так и не появился. — У нее был такой жалобный голос, что Розе захотелось обнять ее, но что-то в выражении ее лица остановило Розу. — Я говорю, дорогая кузина, что, прожив шесть лет со слугами Божьими… и увидев столько несчастных людей, которые перед смертью думают лишь об адском огне… я не верю в это!

— Фанни! — Роза была поражена до глубины души. Вера Фанни была от нее неотделима.

— Однако! — Роза увидела, что Фанни больше не может говорить об этом. — Однако, — ее голос слегка дрогнул, — если Он действительно существует, я с радостью приму его совет по поводу моей жизни!

Они услышали, как начали шуметь слуги, спускаясь на первый этаж.

— Фанни, дорогая, — сказала Роза, — у тебя есть дети, Гораций поддерживает тебя и, я уверена, любит тебя, хоть у него есть недостатки. Мы ведь не сомневались в том, что мужчины — идеальные существа! — Но ни разу ни жестом, ни словом Роза не выдала, что когда-то, пряча улыбку за перчаткой, смеялась над симпатичным заносчивым священником с красивым голосом. — Неужели в нем нет ничего хорошего? Он очень красив, точно!

Фанни молчала. На ограде за окном нежно пел дрозд.

— Мне он очень нравится, когда копается в саду, — заметила Фанни, и внезапно кузины снова рассмеялись. Они были рады снова общаться после стольких лет. — Это правда! — воскликнула Фанни. — Садовник из него получился бы лучший, чем викарий. Он иногда часами возится в саду. Я слышала, как он разговаривает с цветами нежным, дружеским тоном. С людьми он никогда так не говорит. Он, конечно, красивый. — Фанни грустно улыбнулась. — Его дядя-епископ — очень невоспитанный человек, и Гораций ведет себя, как он. А маленький Гораций копирует отца. — Фанни вздохнула. — Возможно, человеческая любовь так же труднодостижима, как и любовь Божья. Возможно, мы можем только читать о ней в новых романах. Я не могу припомнить, чтобы мои родители хоть раз говорили о любви. Хотя я уверена, что они любят друг друга и своих детей. Но любовь никогда не обсуждалась. Я не уверена, что знаю, что это такое. А ты, Роза?