Да, что-то в этом духе, - я выбираю позицию в простенке между окнами и складываю руки на груди.

Значит, июль, - его пальцы ложатся на клавиши, лицо вдруг становится серьезным.

В следующие несколько минут я забываю обо всем. Это… невероятно. Немыслимо. Никто не может так играть! Если бы я действительно верил в Бога, я бы, пожалуй, сказал «божественно», потому что на земле, ни на маггловской, ни на магической, такой совершенной музыки быть не может.

Длинные тонкие смуглые пальцы бегают по клавишам, и я не могу оторвать от них глаз. Если бы я не был волшебником, и понятие чуда не приелось бы мне давным-давно, я бы, пожалуй, сказал, что чудо – это вот здесь, сейчас. В этих звуках, которые, кажется, растворяют меня так, что я перестаю ощущать, что вообще существую.

Когда музыка обрывается, я даже не сразу понимаю, что произошло, и почему он остановился так быстро.

– Это июль, - говорит Ромулу. – Русского композитора Чайковского. – Его глаза закрыты. Он, что, так и играл?

Это апрель, - его руки возвращаются к клавишам.

Теперь я следую взглядом за его лицом: оно словно светится, и все его выражение кажется нездешним, длинные ресницы чуть подрагивают. Потом я уже ничего не вижу, музыка уводит меня куда-то, где слишком хорошо, чтобы это описывать и вообще осознавать, и я возвращаюсь в комнату, только когда слышу растерянный, дрожащий голос:

Тебе нравится?

Да, - говорю я тихо. Сейчас меня вряд ли хватит на что-то большее, чем это «да».

Правда?

Он сидит, опустив руки на колени, со странным, опустошенным, выражением лица, и я вдруг понимаю, насколько он открыт и уязвим сейчас.

Ромулу.

Да?

Я подхожу к нему, рывком поднимаю с табурета и обнимаю. Стискиваю. Прижимаю к себе так крепко, что, кажется, чувствую каждое его ребро. Кого ты хочешь защитить, придурок? Как будто у тебя есть шанс защитить!.. И я вдруг чувствую закипающую во мне злость. На этого Бога – бесполезную выдумку магглов, на себя за собственную непроходимую тупость, которая погубила не одну только мою жизнь, на Альбуса, когда-то лишившего меня права вторичного выбора, на судьбу, которая сделала меня безвольной игрушкой двух самых могущественных магов современности. Что бы я не отдал сейчас, в эту минуту, за то, чтобы хоть немного пожить спокойной, нормальной жизнью, рядом с этим мальчиком, в этих простых маггловских радостях. Чтобы мне не нужно было отрекаться от того светлого, что еще может в ней быть, и стирать память тому, с кем я вдруг осмелился дружить.

Северус?

Да?

Ромулу выскальзывает из моих объятий и возвращается к роялю.

– Жаль, что тебе скоро уезжать, и у нас так мало времени, - говорит он. – Вот эта моя самая любимая. Une vie d’amour*. Ты не возражаешь, если я спою тебе?

Нет, - кажется, сейчас я готов принять от него все, что угодно. Но когда он начинает петь на французском, я вздрагиваю. Это так… чисто, так красиво, и так удивительно подходит к его голосу с неправильным «р». Никогда не испытывал тяги к любовным песням, но Ромулу нельзя не слушать. Кажется, я пересмотрю свои взгляды на музыку и на домашние концерты, с усмешкой думаю я, когда он заканчивает.

Понравилось?

Ты же знаешь, что да, зачем спрашивать? – говорю я невпопад.

Ты знаешь французский?

Достаточно, чтобы понять.

Больше всего я люблю последние строчки. - Он закрывает глаза и начинает читать песню как стихи. А я смотрю на него, пытаясь впитать в себя, запомнить каждую мелочь: крошечную родинку около левого уха, шрам на правой руке между большим и указательным пальцами, немного неправильную, словно переломанную правую бровь…

Des aubes en fleurs

Aux crépuscules gris

Tout va, tout meurt

Mais la flamme survit

Dans la chaleur

D'un immortel été

D'un éternel été

Une vie d'amour

Une vie pour s'aimer

Aveuglément

Jusqu'au souffle dernier

Bon an mal an

Mon amour

T'aimer encore

Et toujours

Закончив, он какое-то время смотрит в пустоту.

– Это из фильма «Тегеран-43». Ну, знаешь, про войну?

Я мотаю головой.

Мне он не понравился, - Ромулу улыбается. – Ну, ты знаешь, я люблю фильмы с хорошим концом. Там они влюбились друг в друга, но у них ничего не получилось из-за войны, и они потом всю жизнь друг друга искали, а когда нашли, уже в старости, то ее убили у него на глазах. Но эти строчки Jusqu'au souffle dernier Bon an mal an меня… - он замирает, словно проглатывая ком в горле. - Я бы спел что-нибудь веселое, я много всего знаю, да что-то не поется.

На секунду у меня мелькает мысль, что это он прощается со мной, а не я с ним. Как будто чувствует что-то.

Он погружается в свои мысли, а я - в свои. Наверное, мы молчим минут двадцать. Это не тяжелое молчание, совсем нет, я бы, кажется, молчал с ним целую вечность. Но я не могу не думать о том, что это мои последние минуты с ним. И я… не думал, что расставаться с ним будет так… трудно.

Всего лишь маггл, напоминаю я себе.

Северус, ты видишь его пятый раз в жизни.

Мальчишка, который ничем не лучше Поттера… Но в это уже давно не верится. А особенно сейчас.

Как, черт возьми, как ты умудрился так привязать меня к себе за какие-то пять встреч?!! Так, что я готов забыться и забыть свои обязанности, свои долги, все, чем я жил столько лет…

Я мог бы стереть ему память и дома, но я оттягиваю и оттягиваю неизбежное. Смеюсь над собой. Презираю себя, тешащего свое ненасытное эго иллюзией, что есть еще возможность что-то переиграть.

После того, как мы последний раз вместе пьем кофе, я веду его в наш парк. Мы молча бредем по аллее, небо затянуто тучами и половина фонарей не горит. У меня в голове вертится ассоциация с последней прогулкой осужденных перед поцелуем дементора.

Ты какой-то мрачный сегодня, - наконец, решается заговорить Ромулу, когда мы подходим к статуе, у которой сидели несколько дней назад. – Что-то случилось?

Нет, ничего, - отвечаю я. Но он вдруг быстро заходит вперед и становится напротив, тревожно заглядывая мне в лицо.

Я мотаю головой и делаю шаг к нему. Беру за локти и смотрю в эти темные блестящие и сейчас какие-то неправдоподобно огромные глаза, и говорю самому себе, что должен, должен стереть ему память. Не обязательно пользоваться заклинаниями, которые я узнал от Слагхорна, даже для сильного волшебника хватило бы моего простого Обливиэйта.

Я должен, должен…

Но вместо этого я вдруг делаю что-то совершенно другое. Наклоняюсь к Ромулу и целую его. В губы. Мой язык проникает в полуоткрытый рот, пробуя его собственный вкус, смешанный со вкусом только что выпитого кофе. Должно быть, от неожиданности он на секунду отвечает мне, его тело вздрагивает в моих руках. А потом – потом все происходит, как и должно. Ромулу отталкивает меня. В его лице – обида, гнев и такое неверие, что и я чувствую себя потрясенным. Если я вообще способен что-либо испытывать теперь.

Ты.. Ты… - в его голосе – ни возмущения, ни ярости, он заполнен болью. Его шатает, как пьяного, и я вовремя подставляю руки, чтобы он не упал. Он выпутывается из них, с выражением полного отчаяния на лице кивает головой, поворачивается и уходит по аллее.

Я медленно, с трудом переставляя ноги, добредаю до лавки, падаю на нее и смеюсь. Вот и все. Не надо никакого Обливиэйта. Предательство – лучший Обливиэйт.

Песня Шарля Азнавура

Une vie d'amour

Вечная любовь,

Que l'on s'était jurée

В которой мы поклялись

Et que le temps a désarticulée

И которую время разрушило

Jour après jour

День за днем

Blesse mes pensées

Ранит мои мысли

Tant des mots d'amour

Столько слов любви

En nos cœurs étouffés

В сердцах, задыхающихся