Эрвин Чарльз Леффингтон был необычным человеком. Он сам это понимал. Например, он настаивал, чтобы его называли Эрвин. Не соглашался на Чарльза, или на Э. Ч., или, избави бог, Чака. Только Эрвин. Первые семь лет жизни он был Чаком. Затем начал учиться на два класса старше, чем его сверстники, потому что был очень умным, и учитель стал использовать его официальное имя. Поэтому близнецы Маккласки вопили «Эр-р-р-р-рви-и-и-и-ин!» – когда набрасывались на него из засады после уроков; «Эрви-и-и-и-и-и-ин-н-н-н-н-н!» – когда пропихивали сквозь его сжатые губы смятую контрольную по алгебре с оценкой «5+»; «Эр-р-р-р-р-рви-и-и-и-н-н-н-н-н!!!» – когда дергали его за челюсть; «ЭР-Р-Р-Р-РВИ-И-И-И-ИН-Н-Н-Н-Н!» – когда заставляли его глотать; «Эрвин», – легким, почти дружелюбным тоном, когда колотили его до тех пор, пока он не улыбался и не говорил «спасибо». Когда он вырос и стал громилой, ему приходило в голову нанести близнецам Маккласки ответный визит, но в итоге он решил этого не делать. Они преподали ему ценный жизненный урок в юном возрасте, и в целом он испытывал за это благодарность.

У Эрвина был характер, и ему повезло вырасти здоровяком. «Эрвин!» – скандировала толпа, когда он прорвался сквозь защиту и забил решающий гол во время игры выпускников в одиннадцатом классе. Эрвином называли его и в Форт-Брэгге со дня вербовки – ну, почти – и до дня отставки. Отчасти причина заключалась в том, что «сержант-майор» или «команд-сержант-майор» звучало слишком напыщенно, и он не хотел загружать своих людей. Но преимущественно дело было в том, что ему нравилось приказывать офицерам называть его Эрвином, нравилось, как у некоторых при этом вспыхивали глаза, хотя они подчинялись.

Эрвин оставил армию. Прослужив тринадцать лет – сразу после третьей поездки в Афганистан, – он решил, что убил уже достаточно людей. У него не было психологической травмы. Он по-прежнему любил своих солдат. По-прежнему считал врагов придурками. Просто с него было достаточно. Во вторник он видел, как вертолет «Апач» разнес в клочья шестнадцатилетнего болвана. Это был правильный поступок, Эрвин испытывал благодарность к пилоту «Апача» – парнишка тащил снайперскую винтовку Драгунова, немного помятую, но вполне работоспособную, и вряд ли собирался охотиться с ней на горных козлов. При таких обстоятельствах он бы сам с радостью прикончил мелкого засранца. Просто ему больше не хотелось оказаться при таких обстоятельствах.

Поэтому чуть позже он вышел в отставку и отправился в большой мир. И в конце концов стал преподавателем искусств в средней школе. Это дерьмо благотворно влияло на нервы. Не совсем то, чего он ожидал, но, как выяснилось, Эрвин не имел ничего против темперы. И еще ему нравилось лепить горшки из глины. Более того, у него это хорошо получалось. А дети любили Эрвина. И уважали. Ему ни разу не пришлось поднять руку ни на одного маленького разбойника. По правде сказать, кое-кто выглядел так, словно слегка его боялся. Включая учителей. И школьный комитет, время от времени. Видели ли они груды дымящихся тел, когда смотрели ему в глаза? Окружали ли его призраки, когда он шел по коридору? Эрвин не знал. Однако стоило людям понять, что он не собирается всадить нож им в глаз или подорвать их на мине, как они тут же успокаивались. Ну, немного успокаивались. В большинстве своем.

Через некоторое время он тоже успокоился. Он любил детей – позволял себе любить их, – хотя считал, что больше не способен на такое чувство. Когда он вернулся с войны, его способность любить вызывала серьезные опасения – достаточно было взглянуть на дымящиеся руины его брака или спросить его наполовину забытое семейство. В гражданском мире было намного тише, но Эрвин продолжал кричать. Он понимал это, просто ничего не мог с собой поделать. Ему несколько раз приходило в голову застрелиться. Однако поразмыслив над этим, он решил дать себе шанс. В конце концов, что ему было терять? Поэтому однажды, когда он заметил, что маленький Дашен Утренний Цветок Мендез – Эрвин никогда не забудет это имя, на хрена так поступать с собственным ребенком? – когда он заметил, что маленький Дашен смотрит на пластмассовую тарелочку с сандвичем с макаронами и сыром на столе Эрвина точно так же, как тощие дети в Сомали смотрели на его сухой паек, он отвел мальчишку в сторону, думая, что, может, его мать – чертова наркоманка. У кого еще не хватит денег на чертов сандвич? Господи, это же Америка!

Но оказалось, что у матери маленького Дашена полно денег. Она работала флеботомистом или кем-то вроде этого. Проблема была не в деньгах. Проблема была в отце мальчишки, который придерживался какой-то хипповской религии и учил Дашена, что нужно отказаться от насилия, что нужно обсуждать свои неприятности и тому подобной чуши. Эрвин отметил глупость этой идеи на родительском собрании, и шизанутый псих тут же начал цитировать Ганди. Парень определенно спятил, а страдал от этого маленький Дашен. Эрвин, не понаслышке знавший о безумных родителях, пожалел малыша. Дашен не был чудиком, его просто изувечило неправильное воспитание. Ему требовалась лишь подсказка. Осознав это, Эрвин вознес молитвы богу, в которого не верил, и занялся обеспечением вышеупомянутой подсказки. Он научил Дашена бить других маленьких негодяев по яйцам, расквашивать им носы, подкрадываться сзади и хлопать по ушам – короче, первоосновам. Возможно, с последним он немного переборщил: Дашен перестарался, и один из мелких засранцев чуть не оглох. Но зато все полюбили Дашена, и никто не крал у него деньги на ланч, так что в целом все закончилось хорошо. В следующем году маленький Дашен перешел в старшие классы. Эрвин решил, что их пути разошлись навсегда. Однако одним дождливым декабрьским днем он подошел к почтовому ящику перед дуплексом, в котором жил. Он отлично это запомнил. Восемнадцатое число, суббота. В школе начались зимние каникулы. У соседей Эрвина, Микельсенов, было двое маленьких детей, и все семейство украшало елку. Было два часа пополудни, и Эрвин как раз подбирался к восьмой порции виски. Сквозь стену доносились рождественские гимны – «Добрый король Вацлав», «Звенят бубенцы», «Бабушку переехал чертов северный олень». Это дерьмо не беспокоило Эрвина. Он не завидовал Микельсенам. Он за них радовался. Ему вовсе не казалось, будто он просрал свою жизнь. Просто надраться до всадников Апокалипсиса в одиночку – достойное занятие для холостяка на Рождество. И он не думал о ружье в углу шкафа. Вообще. Потом Эрвин открыл почтовый ящик – и диво дивное, маленький Дашен прислал ему рождественскую открытку. Эрвин вытащил ее из ящика трясущимися руками, вскрыл конверт и прочел прямо на улице.

Дочитав письмо, Эрвин вернулся к себе и заплакал, впервые за всю свою взрослую жизнь. Он проплакал целый час, затем вылил остатки виски в раковину, включил телевизор и посмотрел Чарли Брауна. Прежде чем лечь спать, он сложил открытку и убрал в бумажник. Она будет лежать там до самой его смерти.

Вскоре он почувствовал себя лучше, почувствовал себя собой, способным заниматься работой, которая у него хорошо получалась. В конце учебного года он уволился из школы. Большинство коллег испытали облегчение, хотя воспитание не позволило им высказать это вслух. Или страх.

Какая, к черту, разница.

Сейчас, солнечным октябрьским утром, когда в воздухе еще чувствовалось последнее дыхание вирджинского лета, Эрвин завел взятый напрокат автомобиль – паршивый маленький «Форд Фокус» – на пустое парковочное место и остановился. Из-под колес полетел гравий. Это привлекло хмурые взгляды копов, куривших и сплетничавших за углом тюрьмы. Ухмыльнувшись, Эрвин помахал им. Ему было насрать.