И боль. Душевная боль, смешанная со страхом. Дрожь. Не опасливая – виноватая. И гордо вскинутая голова. И глаза смотрят сверху вниз, но в них трепет, глубоко, под толщей льда отчуждения. И тот же страх. Который сковал и его самого. Который отгораживал. Который выстраивал барьеры. Который не давал сделать последний шаг. А нужно. Этот шаг важен. Для них обоих, ведь нельзя… нельзя же так… с разбегу и в омут. Не задохнуться. Нет. Просто покачиваться на обжигающе холодных волнах этого пронзительно взгляда и постепенно забывать о том, для чего и почему, собственно, пришел в пустые комнаты восточной башни.
Ян хотел, чтобы он забыл, а сам собирался помнить. А ещё вина. Этот взгляд, слегка затравленный, но ровный, прямой, открытый, как вызов самой судьбе, не оставлял сомнений в том, что омега возложил на себя ответственность за случившееся с ним, с Ноэлем, и его не рожденным сыном. Но если бы это была только ответственность! Это было бремя, словно тяжелый плащ укутавшее плечи юноши, который при всем при этом все равно держал спину напряженно-ровной. Это был крест, как тот, на котором в Аркольне изменщиков и предателей распинали под пялящими лучами Деи, чтобы падший смог искупить свою вину перед арлегом, которого почитали лишь вампиры, именуя его Богом. Это была ноша, которую Ян добровольно, не жертвуя, просто принимая последствия за содеянное с завидной гордостью, взял на себя, очевидно, решив, что тем самым он сможет как-то приуменьшить боль своего друга. Но боль только разрасталась, и у Ноэля не было этому объяснения, хотя он должен был… должен был ненавидеть, должен был позволить Яну Риверсу принять на себя грех убийства его ребёнка.
Шаг получился робким и неуверенным, но и это показалось Ноэлю чудом, так как магия вокруг него была настолько плотной, что его тяготило даже собственное дыхание, хотя омега и понимал, что занавес призрачный, обманчивый, иллюзорный, что Ян никогда бы не причинил ему реального вреда, поэтому и не обращал внимания на то, как сдавливает грудь и бухает в висках, как ноет шрам, от которого осталась лишь белесая вязь тонкого узора, и как щиплет глаза от режущей темноты, в которой терялись серебристые лучи Лели.
- Прости, - едва слышно, но все-таки сухо, бесцветно, одними лишь губами, прошептал Ян, отступая назад, словно опасаясь того, что расстояние в два, а не в три шага может разрушить тот хрупкий барьер, за которым он прятал свои истинные эмоции. Он думал, что Рхетт своими речами и трудами искоренил из памяти его души то, что люди называют чувствами, и так оно и было… было бы, если бы не крохотная жизнь у него под сердцем, и не омега, в смерти сына которого он бы повинен.
Наверное, он ждал именно этого момента. Ждал для того, чтобы, наконец, выплеснуть свои эмоции, те, которые приберег именно для Ноэля, для того, чтобы показать омеге, насколько ему жаль, что все получилось так, как получилось, за все эти стечения обстоятельств, следствием которых была только боль, и за то, что больше не сможет быть его другом, потому что Аламут – не его дом, а Дэон – больше не его альфа.
- Ян… – прошептал в ответ полуэльф, не веря в то, что человека можно сломать так искусно, сломать, сделав сильным. – Что с тобой произошло? Кто… - и ещё один шаг, уже более смелый, пусть мольфар и смотрел на него с предосторожностью, при этом не делая ответного шага назад. – Кто сделал это с тобой?
- Произошло? – Ян иронично вскинул бровь, улыбаясь, кажется, безумно, только не сумасшедше, а именно безумно, потому что сейчас он не думал, только чувствовал, старался ухватить эти эмоции за их витиеватые хвосты и запихнуть их обратно, в бездну, на дне которой он похоронил все, что было ему дорого ранее, и маг даже в густой полутьме, увидел свое отражение в глазах омеги – и правда, безумное чудовище, возомнившее себя вершителем судеб.
- А то ты не знаешь, Ноэль, - голос сочился ядом, и Риверсу было больно, ведь он хотел попросить прощения, стать на колени перед омегой и вымаливать у него отпущение, но было ещё слишком рано… или уже поздно. В любом случае, Ноэлю не место здесь, в этой комнате, рядом с ним, ведь аль-шей, в пылу, не разделяет на соратников и врагов, занося меч над головами всех, повинно преклоненных перед ним, и в случае с мольфарами исключения не будет. Досадно. И капельки слез уже скребутся в уголках глаз, словно надоедливая мошкара, которая стучится в окно, не понимая, что невидимость обманчивого барьера ещё не означает его отсутствие.
- Из-за меня умер твой сын, - и снова холодно, как констатация, словно и не мечтали они с полуэльфом о том, что альфочка Торвальд, возможно, когда-нибудь поставит свою метку на омежке Вилар, и они станут одной, большой семьей, по которой скучал сам Ян, и которой так не хватало Ноэлю. – Да и ты сам, насколько я осведомлен, теперь бесплоден, - говорить не было больно, больно было слушать самого себя, больно было смотреть на то, как ставшие тонкими ладошки омеги сжимаются в плотные кулачки, и как он тяжело дышит, стараясь смотреть в ответ прямо и уверенно. Если бы он только знал, что у него есть время… Впрочем, не стоит питать надежды, тем более в том случае, если сам же собираешься их разрушить.
- Заткнись, Ян, - прошипел Ноэль, чувствуя, как из глубин его души подымается горячая волна гнева, смешанного с клубком других чувств, которую он старался сдержать изо всех сил, дабы, и правда, не поддаться слабости и не пойти легким путем, оставив право решать за мольфаром. – Заткнись и послушай, омега! – не выдержал все-таки, но не потому, что правда колола глаза, не потому, что Ян уже не казался Яном, и даже не потому, что хотелось высказаться в лицо тому, кто слушать его отказывался напрочь, а потому что воин смотрел глубже поверхности, в темень зрачка, видя внутри… Асса! Сколько же всего было внутри! Мальчишку разрывало от эмоций! Но он их держал, причем держал так непринужденно, что действительно своей игрой мог ввести в заблуждения кого угодно, но не его, не Ноэля, который, как маг жизни, все-таки ощущал отголоски внутренней борьбы мольфара.
- Я не виню тебя, - выдох получился глубоким, и слова приобрели оттенок какой-то обреченности, словно на самом деле Торвальд говорил: «Я не виню, но помню», - но омега не стал исправляться, ведь он, и правда, будет помнить, главное, чтобы было с кем разделить эти воспоминания. – Да, мне больно. Да, я не могу смириться. Да…- омега сглотнул, понимая, что выдержка воина все же не дает ему тех сил, которые помогли бы высказать все то, что сейчас было у него на душе, ведь иначе Ноэль не мог, требуя от Яна того же.
- Я не знаю, как мне жить дальше, - на этот раз выдох был усталым, и омега, разорвав зрительный контакт и позволив себе хотя бы на миг забыть о том, что он – ассасин, обессилено присел на диванчик, чинно сложив руки лодочкой между колен и, уже тише, продолжая говорить. – Никто не винит тебя, Ян. По крайней мере, мы с Артом точно нет. Отчасти я сам виноват… - с мыслями собраться было трудно, словно они пауки, которые разбегаются от метлы по разным углам, вот только паутина воспоминаний была слишком плотной, чтобы смести её так же легко, а рассказать… наверное, он просто не привык, не умел, не хотел откровенничать, а, точнее, открывать душу. – Какой из меня воин, ассасин, раз я не смог защитить своего же ребенка?
- Саэль – один из генералов Тул, - ровно ответил Ян, скрестив руки на груди и пристально наблюдая за омегой, так и не сойдя с места. – Пойми, у тебя против него не было шансов. По сути, вообще никто не виноват, - юный маг безразлично пожал плечами, понимая, что сейчас, когда он не смотрит другу в глаза, лгать намного легче, - хотя и скрывать то, что Рхетт послал своих псов именно за мной, нет смысла.
- Саэль? Рхетт? – Ноэль резко повернулся, чувствуя, как пустота внутри снова сменяется гневом. – По именам? И с такой легкостью? – в ответ ему снова пожали плечами, неоднозначно и как-то отстраненно, словно эти имена были всего лишь условностями, обыденными словами, к которым, тем не менее, была привязана вся жизнь человека
