По сути, он мог уйти хоть сейчас, пусть на это и пришлось бы потратить изрядную долю сил, но Ян не спешил с действиями, понимая, что в их распоряжении ещё целый круг Деи, в том числе и ночь, и это время не стоит использовать необдуманно и опрометчиво. К тому же, у Завира, похоже, были какие-то свои планы и виды относительно некроманта, пусть мольфар и сделал вид, что готов отречься от них, дабы не подставить под удар сына, но сам Ян чувствовал, что это важно для его папы, поэтому и пошел на сделку с некромантом. Да и этот Валенсий… что-то было в этом вампире – жаль, что он более не видел нити жизни существ – и именно это что-то, словно предчувствие необходимости, важности, значимости этой встречи, и заставило юношу, так сказать, сплясать под дудку некроманта, при этом оставив последние аккорды этой мелодии за собой.
Не стоило волноваться – так думал Ян, медленно, но резко меряя комнату размашистыми шагами, ведь за плечами Завира большой опыт, опыт власти, мудрости и осторожности, но юноша все равно волновался, понимая, что он никогда не сможет отречься от родственных связей даже во благо всего мира, тем более, если этот мир не достоин столь величественных жертв. Завир пошел к эльфийской принцессе, и Ян понимал, что они не светскую беседу будут вести, хотя именно это и было уделом каждого жреца, но, что замыслил родитель, так и осталось для него загадкой. Поэтому он волновался, поэтому несдержанно поглядывал на дверь, поэтому останавливался при каждом шорохе, поэтому был готов в любую минуту открыть портал и навсегда покинуть Аламут. Но песчинки падали на дно сосуда времени Числобога, а Завир так и не появлялся, более того, юный мольфар, скорее всего, из-за заклинания аль-шей не смог почувствовать нити магии папы, и от этого ожидание было ещё более томительным.
Впервые с того момента, как он вновь ступил под своды Аламута, Ян оказался предоставлен сам себе и мог спокойно подумать над всем, что тревожило его изнутри и сметало так необходимое ему сейчас самообладание, но думать не хотелось, потому что… потому что все мысли омеги вились вокруг Дэона и их сына. Да, пусть он и заявил, что этот малыш только его, пусть уже решил, что альфа никогда не узнает об их мальчике, но все равно частичка возлюбленного, где бы он ни был, навсегда останется с ним, особенно, если ребёнок будет похож на своего отца. Как бы больно ни было это признавать, но в чем-то он повторял судьбу своего папы, вот только, похоже, Севорд Торвальд искренне любил своего омегу и даже предал собственную страну, заплатив цену в свою жизнь, чтобы его любимый и сын жили. Конечно же, он не мог требовать от Дэона такой жертвы, но все же… все же и простить его не мог. Теперь не мог.
Он мог понять растерянность и недоверие со стороны альфы, ведь его запах действительно изменился, и Дэона, естественно, это насторожило, но в отношениях должно быть доверие, и, если бы Вилар хотел, если бы любил так же, как клялся в этом, он бы пришел к нему, поговорил бы с ним, попытался бы узнать и понять, подставил бы свое плечо, но мужчина не сделал этого, хотя Ян мог простить возлюбленному даже это. Да, мог и простил бы, если бы… если бы альфа не отдал его на потеху своему отцу, тем самым, как трус, молчаливо, стыдясь посмотреть ему в глаза, оборвал их связь, поставив именно тут точку, после которой он стал бы подстилкой аль-шей и сосудом для магически сильных детей. Омерзительно – вот как воспринимал все это омега и, конечно же, простить не мог, как и обещал альфе, пусть и любил. Теперь сын – смысл его жизни.
Едва слышные шаги в коридоре, приглушенные, вкрадчивые, медленные, но все равно слегка неосторожные, тяжеловатые, обрывистые, заставили Яна замереть посреди комнаты, прислушиваясь. Это точно был не Завир, он бы его почувствовал, узнал, распознал бы его поступь среди сотен других, но сомнений тоже не было – кто-то в столь поздний час пришел именно к нему, причем пришел явно не с разрешения или же повеления аль-шей.
Дверь отворилась бесшумно, плавно, рассекая воздух острыми углами, царапая ворсинки ковра и нерешительно замирая, зияя перед взором Риверса чернотой коридора восточной башни. Ян напрягся, когда из темноты, опасливо переступив порог, ему навстречу шагнула фигура, тоже замерев. Легкий хлопок двери, после которого сердце омеги пропустило удар, чтобы после с разрывающейся болью удариться о ребра. Огонек свечи пыхнул и потух. Холодный воздух растрепал багряные волосы мольфара. Взгляд встретился с взглядом. И ледяная синева глаз Яна в своей расширяющейся черноте зрачка таки не смогла сдержать волну вырвавшегося из глубин его души страха.
========== Глава 19. ==========
Наверное, за этот месяц он должен был уже привыкнуть к тишине и мимолетности происходящего, но, почему-то, не привык. Сейчас предыдущие двести лет его жизни казались омеге единым мигом, вспышкой, ярким светом, даже несмотря на то, что его путь воина был нелегким, обрывистым и ухабистым, но эти дни, недели, которые складывались в вереницу серого, однотипного бессмыслия, показались Ноэлю вечностью.
Трудно, будучи воином, смириться с тем, что твои собратья, подчиненные, друзья и возлюбленный каждый день рискуют своей жизнью, в то время как ты сам прикован к постели и слаб, как новорожденный. Трудно, будучи омегой, осознавать, что ты пустой, оскверненный, склеенный из осколков сосуд, который прекрасен лишь внешне, а внутри весь испещрен глубокими, ноющими тупой болью трещинами. Трудно, будучи супругом, смотреть своему альфе в глаза и видеть в них сожаление, страдание и вину, которые мешаются с нежностью, заботой и любовью, на которые ты больше не заслуживаешь. Трудно, но возможно идти дальше, хотя существование больше и не походит на прежнюю жизнь, а все приоритеты отныне сводятся к служению государству.
Ассасин не должен думать о том, чтобы оборвать свою жизнь с помощью шнурка или кинжала. Ассасин просто не имеет права об этом думать, и не только потому, что цена за столь низменный поступок очень высока, а и потому, что не пристало сильному воину поддаваться слабостям, даже если эти слабости рождены пламенем душевной боли. А Ноэль думал. Много раз. И каждый раз, уже отрешившись от всего сущего, собравшись с духом и приняв решение, замирал, понимая, что не может двинуться с места, что в песчинке от последнего шага его словно кто-то удерживает за руку, мягко сжимая пальцы на его запястье. Невероятно теплы пальцы. И такое знакомое, родное прикосновение.
Конечно же, Ноэль понимал, что он думает о подлых вещах, ведь, несмотря ни на что, Арт любит его и не собирается отказываться от него только потому, что какие-то там лекари, посоветовавшись, решили, что он больше не сможет понести, наоборот – он верит в то, что сила их с супругом чувств сможет преодолеть скверну, но все же… Он – омега, и он чувствовал, что лекари правы, и что ему уже никогда не познать счастье отцовства, а вот Арт… Альфа молод, красив, силен, завиден, как мужчина и воин, у него ещё вся жизнь впереди, и Ноэль боялся такого будущего. Любовь – да, но род Торвальдов не должен прекратить свое существование: этого, во-первых, не допустит аль-шей, а, во-вторых, он и сам понимал важность и для Арта, и для государства наследников, владеющих сущностью огня, - и именно поэтому омега не хотел обременять супруга своим существованием, бесплодным и бесцельным. Рано или поздно… по желанию Арта или же по велению аль-шей… неизбежно это или же станет следствием каких-то событий… но альфа оставит его, оставит ради здорового омеги, способного родить ему сыновей. Нет, он не сомневался в супруге, понимая, что этот миг настанет не сегодня и не завтра, что, возможно, пройдет не одно десятилетие или столетие, но исход все равно будет один – тихое одиночество, в котором Ноэль уже сейчас сходил с ума.
Да, омега не мог сказать, что его все бросили, потому что его навещали друзья, Арт каждую свободную минуту проводил вместе с ним, а Кьярд так и вообще хлопотал возле него и днем и ночью, но все это было не то. Все это было лишь временно и скоротечно. Все это не могло вернуть ему прежнюю жизнь… и ребёнка. Хотя, об этом Ноэль старался не думать.
