Эли снова что-то промычал, но повиновался. Он просто не мог не повиноваться. Он – слабее, всего лишь никчемный омега с R-уровнем редукции, которому приказывала особь с более сильной ментальной волей. И запечатление высокородного не уняло пыл альфы, который чувствовал, что сейчас, в этот момент, Эли принадлежит ему и только ему, а, значит, он может делать с ним все, что пожелает. А альфа желал только одного – спустить в этот чудный ротик, затолкав свой член поглубже в столь развратную и опытную глотку.
Ещё несколько остервенелых толчков, и Макмайер с силой вжал лицо омежки в свой пах, рыча от удовольствия разрядки и чувствуя, как его плоть, как он того и желал, пульсирует в горле мальчишки, изливая горячее семя. Эли задергался, но Коул только сильнее сжал его волосы, заставляя глотать. И омежка глотал, судорожно, задыхаясь, а альфа рычал и фыркал от удовольствия, чувствуя, как из него высасывают всю порцию спермы, до капли, ещё и язычком облизывают, словно этого было недостаточно, чтобы насытиться.
Последняя послеоргазменная судорога прошлась по его телу, и Макмайер откинулся на спинку кресла, таки расцепив пальцы и позволив омежке отстраниться. Конечно же, этого было мало, чтобы унять гон распалившегося альфы, и, если Нойманн не появится здесь и сейчас, придется удовлетвориться тем, что есть. Он трахнет этого омежку, заполнит его попку так же жадно и властно, как только что заполнял его ротик и повяжет его, чтобы высокородному было больно, чтобы он понял, как это, когда с тобой играют. Неужели он всегда был таким похотливым и развратным? Альфа даже хмыкнул, совершенно спокойно отвечая на этот вопрос. Да, он всегда был таким, ведь от сына Джулиана Моргана иного и не стоило ожидать.
Приоткрыв глаза, Макмайер покосился на застывшего у его ног омежку. Тот шмыгал носом, явно сдерживая слезки, и вытирал перепачканный слюной и спермой рот рукавом рубашки. Меленький омежий член, даже несмотря на столь откровенное унижение, все ещё призывно топорщился, истекая смазкой. И что-то защемило в его груди, притупив жар гона. Нет, не сожаление, не жалость и не снисхождение. За свой поступок не было стыдно – он сделал то, что хотел, то, что ему позволили сделать, но и оставлять мальчишку вот так, дрожащего и униженного, так и не получившего удовольствие, ему не позволяли альфьи инстинкты.
- Эли, - позвал мальчишку Макмайер, подаваясь вперед, - ляг на спинку и раздвинь ножки, - Коул улыбнулся, видя, как испуганно дернулся мальчишка, явно не ожидая, что альфа пожелает чего-то большего, чем минет, причем так быстро. – Я тоже хочу сделать тебе приятно.
Омежка ничего не ответил, просто кивнул и сделал то, что ему велели, медленно, с изящностью, откидываясь назад, сперва судорожно сжимая коленки, но после, словно почувствовал, что опасности нет, слегка развел ножки в стороны, едва-едва, но достаточно для того, чтобы альфа мог его хорошо рассмотреть. Макмайер задохнулся – Эли был прекрасен везде, и ласкать такого омежку хотелось без остановок, до исступления и молитвенных криков. Маленькие, поджавшиеся яички, гладкая промежность и влажная, сжавшаяся дырочка. Малыш тоже хотел его, и альфа не собирался ему в этом отказывать.
Торопливо сбросив куртку и рубашку, Макмайер поднялся с кресла, а после опустился между ножек омежки, осторожно разводя их в стороны. На этот раз Эли не смотрел ему в лицо, только беспокойно покусывал губки и трепетал. Его плоский животик дрожал, а грудь быстро вздымалась, и Макмайер припал к заманчивым бусинкам сосков, лаская их языком и успокаивающе поглаживая бока мальчишки, чувствуя, как от него исходят ментальные волны страха и желания. Он хотел поцеловать его в эти пухлые губки, собрать с них вкус собственного семени и проникнуть в его ротик языком, вылизывая самые чувствительные местечки, но не сделал этого, понимая, что столь интимные прикосновения позволены лишь Люциусу, который вверил ему тело своего любовника, но не его сущность.
Омежка заметался под ним и выстонал какую-то невнятную просьбу, но Коулу большее было и не нужно. Он и так чувствовал, что Эли на пределе, что его ласки уже болезненно-сладкие, а поцелуи обжигающие. Чмокнув мальчишку в заманчивую тазовую косточку, альфа скользнул языком ещё ниже и, чуть помедлив, накрыл аккуратный омежий член губами, сразу же беря его в плотное кольцо быстрого темпа.
Эли закричал. Он кричал на одной, высокой ноте, цепляясь пальчиками за ворс ковра и вскидывая бедра, толкаясь в его рот так же жадно, как он сам толкался в его ещё пару минут назад. Альфа ему это позволил. Омежий член был небольшим и полностью помещался у него во рту, позволяя ласкать его ещё и языком, в то время как пальцами он поглаживал соски омежки, сжимая их, перекатывая и оттягивая, причиняя сладкую боль.
Много времени и не понадобилось – Эли был слишком возбужден и нетерпелив, выгнувшись и кончив ему в рот, сотрясаясь в сладких волнах оргазма. Макмайер проглотил сладковатое омежье семя, посасывая и облизывая опадающий член, а после с громким чмоком выпустил его изо рта, отстраняясь и наблюдая за тяжело дышащим мальчишкой, скользя взглядом по его телу и жадно рассматривая его открытую, пульсирующую дырочку, из которой вытекала липкая смазка. Его собственный член снова стоял колом, и Макмайер поспешил избавиться от неуместных брюк и белья, понимая, что если сейчас в их с Эли игры не вмешается Нойманн, то эта узкая дырочка будет заполнена его плотью до самого узла, а после, когда малыш будет метаться в беспамятстве, он протиснет в его попку и узел, повязав мальчишку.
- Правда, он хорош? – раздалось над головой, довольно и с легким превосходством, словно этот человек ожидал увидеть именно это. Макмайер вскинул голову и сразу же, обессилено, осел на пол, с обожанием смотря на обнаженного Люциуса.
Омега был прекрасен в своей наготе. Его тело было совершенно: тонкое и гибкое, как у всех омег, но при этом сильное, с видимыми узлами мышц и заманчивыми кубиками пресса на животе. Смоляные волосы свободно струились по плечам, поблескивая серебром, глубокие глаза в обрамлении темных ресниц смотрели прямо на него с затаенным желанием, а губы изогнулись в снисходительной улыбке, демонстрируя, что он позволяет альфе рассматривать себя и наслаждается этим.
- Ты – бог, - прошептал Коул и опустил глаза ещё ниже, задыхаясь от увиденного. Люциус был возбужден и не скрывал этого. Его, к слову, приличных размеров член, увитый венами, с обнаженной головкой призывно поднялся, возвышаясь и соблазняя, а по стройным ногам медленно стекали омежьи соки.
Теперь все стало на свои места. Макмайер, даже не понимая, что он делает и каким инстинктам следует, опустился на четвереньки, подползая к ногам омеги и утыкаясь носом в его лодыжку, поднимаясь выше, скользя и вдыхая столь соблазнительный, завораживающий, лишающий воли аромат. У Люциуса была течка. Он тек и желал его, альфу, позволяя его ментальным виткам клубиться у своих ног, а самому мужчине наслаждаться его запахом и телом. Аромат спелой вишни забивал ноздри и проникал в самое сердце сущности. Он хотел этого омегу до скулежа. И скулил, как сучка, выпрашивая ласку.
- Славный альфа, - Нойманн, словно щенка, потрепал его по волосам, скользнул своими точеными пальцами по скуле и ухватил его за подбородок, вынуждая запрокинуть голову. Наверное, что-то такое было в его глазах, потому что омега улыбнулся ещё более располагающе, а после просто оттолкнул от себя, медленным шагом направляясь в спальню. Нет, высокородный не отверг его. Наоборот, он приглашал и заманивал. И Макмайер поднялся, чтобы на подгибающихся ногах последовать за Люциусом, совершенно позабыв о втором омеге, который так и остался лежать на ковре в гостиной.
В просторной спальне практически не было мебели: только большая, словно созданная для грешных утех, кровать, два торшера у изголовья и комод, - но альфа заметил это вскользь, жадно, с обожанием и вожделением смотря только на Нойманна. Сейчас для него существовал только Люциус и его запах. Казалось, весь мир пульсировал перед глазами, расходясь волнами от средоточия, которым был этот высокородный омега. О каких незыблемых понятиях, о каком Долге, Служении и Нравственности можно думать в тот момент, когда альфу раздирали инстинкты, оказавшиеся не просто сильнее, а важнее, востребование, назидательнее, нежели искусственные рамки цивилизованного общества Homo memoratrices.
