========== Часть 1. ==========

— Ну что, готов? — Стен шлёпает резинкой моих плавок, за что получает локтем в бок.

— Немного колотит, — передёргиваю плечами, пытаясь сбросить напряжение. Даже в раздевалке слышно, насколько заведены на трибунах поддерживающие своих фаворитов зрители. — Но ведь это нормально, да?

— Эй-эй, — Стен обнимает меня, утыкаясь подбородком в плечо, — сбавь обороты, всё пучком. Пощади старческие нервишки нашего тренера.

— Кто тут старческий? — тренер грозной альфьей тучей застывает в дверном проёме. — Помнится, не так давно я обошёл тебя на стометровке, Андерсен.

— И конечно же, тренер, я вам ни капли не поддавался, — запрокинув голову, полушутливо отвечает альфа, а после шепчет мне на ухо, — просто в вечер накануне слегка перебрал с тёмным баварским.

— Ладно, на выход. До заплыва двадцать минут, а вы ещё даже не разогрелись, — подгоняет тренер. Волнуется. За нас, не таких уж и юных и далеко не неопытных, но на соревнованиях такого уровня оказавшихся впервые.

— И, Панич, — только немного унял тремор и попытался стянуть спортивную кофту, как тренер снова нагнетает обстановку. Покосился на него. Краем глаза заметил угрюмый взгляд тёмных глаз, следящий за воплощением самой невозмутимости и просто никогда неунывающим Стеном. Нет, в такой обстановке мне точно не расслабиться, — постарайся хотя бы сегодня не зазеваться на старте.

— Постараюсь, — не пообещав ничего конкретного, сбрасываю кофту и выхожу из раздевалки. Рёв болельщиков на миг дезориентирует, а свет прожекторов слепит глаза. Вот теперь я спокоен. Почти.

— Давай уже, делай свой последний шаг, — меня подбадривают, будто я и сам не знаю, что стою в шаге от того самого бортика, за которым, на расстоянии ста метров, меня дожидается моя мечта. Просто наслаждаюсь моментом. Думаю, я это заслужил.

Мои воспоминания из детства обрывочны и размыты. Помню только, что мир не казался мне огромным. Я просто был очаровательным солнышком и милым ангелочком, как называли меня родители. Помню, что мне всё было интересно, ничто не смущало и не казалось странным, запретным, неправильным или же опасным, за что, собственно, я после и получал от отца по мягкому месту. Не помню, что тогда произошло, но отчётливо врезалось в мою память, как папочка обнимает меня крепко, безмолвно плача. Тогда же, кажется, я и решил, что из-за меня папа больше никогда не будет проливать слёзы, но моё слово впоследствии оказалось не столь же твёрдым, как моя детская решительность.

Это была самая прекрасная пора моей жизни, состоящая из неведения и познания. Например, того, какой на самом деле смысл был вложен соседом-омегой в фразу, брошенную в сторону моего дорогого родителя: «Какой у вас… рослый ребёнок».

А мне нравилось быть таким — рослым. Я сам мог дотянуться до полок и дверец шкафчиков, самостоятельно причёсывался у зеркала и даже не становился на стульчик, чтобы почистить зубы (всего лишь на невысокую подставку), и старшие мальчишки со двора меня никогда не задирали, хотя моих одногодок регулярно гоняли с качелей и песочниц. Я гордился собой, смелым и сильным, и радовался, когда папочка называл меня своим маленьким помощником. В общем, детство моё шло безмятежно. До тех пор, пока я ещё принимал себя таким, какой есть.

Впервые ощущение, что что-то не так, как обычно, я испытал, когда пошёл в начальную школу. И охватило оно меня после того, как я заметил слишком серьёзные выражения лиц своих родителей, на торжественной линейке стоящих за моей спиной. Я то и дело оборачивался, совершенно не слушая директора, за что получал от папы предупреждающие взгляды и сварливые распоряжения, произнесённые шёпотом. В то время я понимал только одно: все эти люди вокруг мне не нравятся. В школу я не хотел. Я хотел домой.

— Учись хорошо, Мир, — напутствовал меня папочка, присев на корточки и отряхивая мою новенькую школьную форму от невидимых пылинок, — и обязательно подружись с ребятами из класса.

— Учись так, чтобы я тобой гордился, Свят, — отец солидно пожимает мою вспотевшую от переизбытка чувств ладонь, — и чтобы меня поменьше вызывали к директору.

— Кристиан! — возмущается папочка, поднимаясь и воинственно упирая руки в бока.

— Чего? — невозмутимо отвечает отец, подмигивая мне.

Мне нравится моя семья. Она дружная и заботливая, любящая, поэтому в тот момент мне захотелось сделать что-то важное и недетское, по-взрослому серьёзное. Будучи всего лишь ребёнком, я понимал только одно: для меня важны только мои родители и счастливые улыбки на их лицах. Всё.

— Обещаю! — выкрикиваю торжественно, клятвенно прижимая кулак к груди. Тогда этот жест казался мне чем-то запредельным, каким-то вселенским символом чести и достоинства, ведь я позаимствовал его у самого крутого персонажа комиксов, который был из тех супергероев, что всегда выполняют свои обещания.

— Видишь, Радован, — отец приобнимает папочку, а я улыбаюсь, потому что мне нравится то, что я вижу, — Свят уже большой мальчик, а ты всё «наш малыш…», «наш малыш…».

Я гордо выпятил грудь, со стороны наверняка походя на ещё не обросшего перьями индюшонка. Это была гордость. Тот маленький я ещё этого не понимал, но уже гордился тем, что меня назвали «большим». Только теперь я понимаю, что на самом деле гордиться там было нечем.

Детство осталось за порогом классной комнаты. Это я понял по устремлённым на меня взглядам мальчиков, с которыми мне предстояло учиться шесть лет. Папа часто говорил, что дружба начинается с улыбки. Я верил папе, да и во дворе этот приём всегда срабатывал. Стоило мне подойти и улыбнуться, как мальчики тут же уступали мне место в песочнице и делились со мной игрушками, поэтому в своём успехе в тот миг я был уверен на все сто.

— Всем привет, — улыбаюсь широко, как и учил меня папа. Может, чересчур, как говорят, от уха до уха, но тогда я просто старался изо всех сил. — Меня зовут Святимир Панич. Можно просто Свят. Или Мир. Надеюсь подружиться со всеми вами.

Из двадцати одноклассников тихим «привет» мне ответило лишь несколько. Я пожал плечами, подумав: «Как они скучны и занудны», — и просто занял то место, что было свободно. Даже когда мы, выложив на парту новенькие учебники и чистые тетрадки, поднялись, чтобы поприветствовать классного руководителя, я не догадался, почему смотреть в затылки стоящим впереди тебя совершенно не почётно для таких, как я.

Детство закончилось, но что за пора наступила следом, я так и не понял. Вроде как я всё ещё был маленьким мальчиком, но в моей голове уже усиленно крутились шестерёнки, меняющие мои взгляды на мир вокруг. А он оказался огромным и далеко не столь прекрасным, справедливым, понятным и простым, как в сказках.

В классе я так ни с кем и не сдружился. Моя цель, иметь много знакомых, несколько хороших друзей и одного лучшего друга, как вновь-таки советовал мне папочка, воплотилась с нахальной посредственностью, дразня мою хрупкую детскую психику. Да, сейчас я могу так рассуждать, но тогда мне было просто обидно из-за того, что от моих титанических усилий не было никакого проку.

Как и наставляли меня родители, учился я хорошо, почти на отлично, если бы не уроки рисования, на которых я получал твёрдый и стабильный неуд. Естественно, ко мне часто обращались за медвежьей помощью — дать списать, а я сам был наивен, полагая, что, справившись с домашкой за других, обрету благодарных мне за это друзей. Как бы по-детски это ни звучало, но взамен за своё добродушие я не получал даже конфет.

— Ты дурак, Мир, — серьёзно-взрослым жестом поправив очки, как-то сказал мне Исия.

— Чего? — вмиг нахохлившись, отодвинул от себя едва начатый обед.

Так уж получилось, что из всего класса более-менее дружеские отношения мне удалось наладить только с этим четырёхглазым, щуплым и мелким парнишкой-ботаником. Со стороны мы наверняка выглядели комично, над нами неоднократно подтрунивали, причём довольно часто со злым умыслом, но, в отличие от меня, Исия было плевать. Он был сам по себе, занудный, как и его мудрёные книжки, башковитый, а оттого важный, словно заморский павлин, и немного странноватый, чего ни капли не стеснялся. Я так не мог. Я должен был понять — почему. Почему меня не покидало ощущение, что я не такой, как все.