Гитлеровцы подорвали и разграбили товарный состав с продовольствием, и в связи с этим офицерам лагеря выдали по большому мешку муки. Теперь Эльза каждый вечер пекла свои коронные лепешки, и они ели их, смазав небольшим количеством джема, меда или масла. Таким образом, проблема ужина для всего «семейства» была снята, стало оставаться больше лишнего хлеба, и Стефан смог значительно увеличить паек, передаваемый Ребекке.
Карл принес из столярного цеха деревянные кубики разной формы и размера, покрашенные в различные цвета, которые Стефан неделей ранее заказал для Данко. У немца самого были такие в детстве, и он отлично помнил, как упоенно ими играл. Цыганенок, увидев это чудо, пораженно ахнул и даже затопал ногами и захлопал в ладоши от восторга. Он никогда в жизни не видел ничего подобного, и даже не подозревал, что мальчикам его возраста полагалось иметь подобные игрушки.
Теперь по вечерам Стефан и Данко располагались в гостиной на ковре перед камином и увлеченно предавались нехитрой игре, воздвигая башни, бастионы и целые города. В действии также участвовали машинки. Офицер на четвереньках ползал по ковру вместе с ребенком, и они играли по несколько часов подряд, пока Эльза решительно не уводила малыша пить молоко и готовиться ко сну.
Равиль, полулежа на диване, с улыбкой наблюдал за их возней, поражаясь, как расцветал фашист, играя с ребенком в кубики так увлеченно, словно этому здоровому мужику самому было пять лет. Присоединяться к ним парень отказывался, так как ему больше нравилось смотреть. Стефан не настаивал, ему и так было хорошо.
Данко, равно как и иной ребенок, попавший в экстремальную ситуацию, очень быстро адаптировался к новым условиям. Он уже неплохо владел немецким языком, Эльзу назначил своей мамой, Карла — дедушкой, Стефан получил титул дяди, а Сару и Равиля мальчуган называл по именам.
Самое поразительное для Равиля было то, что офицер ни грамма не злился на мальчика, даже если тот начинал капризничать, громко смеяться или плакать. Немец каким-то образом умел найти к малышу подход, строго и ласково призвать Данко к порядку, никогда не повышая на него голос. Равиль даже завидовал цыганенку, так как все колотушки от хозяина в этом доме неминуемо доставались молодому еврею, а все остальные слуги, похоже, безмятежно жили и благоденствовали.
Все бы было ничего, но Равиль продолжал тяготиться теми сексуальными отношениями, которые у него сложились с Краузе. Утром Стефан требовал обязательный минет. Причем, он не ленился, всегда перед этим ходил в ванную и тщательно мыл промежность и член туалетным мылом, чтобы не было ни малейшего запаха. И все равно каждое пробуждение, когда немец толкал парня в плечо, а потом нагибал к своему животу, оборачивалось для Равиля тихим кошмаром. Он никак не мог поверить, что жизнь опустила его до такой степени, и он теперь вынужден безропотно терпеть этот позор ради того, чтобы выжить самому и спасти сестру. Но ни сказать, ни сделать он ничего не мог. Бунтом он добился бы избиений, и больше ничего.
Каждый вечер был секс. Они приноровились и выбрали позицию, в которой Равилю было наиболее комфортно: когда оба лежали на боку, то есть Стефан за спиной юноши. Проникновение уже не было столь болезненным, да и Стефан старался не вбиваться до упора и двигаться плавно и осторожно. Равилю было в это время разрешено ласкать себя самому, таким образом, он неминуемо кончал, чем всегда вызывал похвалы со стороны хозяина и прилив у того хорошего настроения.
Но самым противным, как ни странно, для Равиля оказались поцелуи. Если во время минета или секса он мог как-то абстрагироваться от ситуации, отвлечься на свои мысли, то этот поцелуй, когда Стефан проникал ему в рот своим настойчивым языком и начинал там мощно шарить, вызывали у Равиля рвотные позывы, и он отчаянно отворачивался и отбивался. Разумеется, офицера это бесило, и они ругались. Стефан как-то от досады побил его ладонями и подушкой.
— Да в чем дело? — психовал он. — Находясь в больнице, я вылечил все зубы, чищу их постоянно, не жалея порошка, так что изо рта у меня не пахнет. Чего тебе не хватает, привередливый ты сученыш?
Равиль горестно всхлипывал, он и сам был не рад, что лишний раз злил хозяина, но ничего не мог с собой поделать. Этот мужской поцелуй был для него просто невыносим, и он не мог справиться с отвращением.
— Если так дело пойдет и дальше, я решу, что ты меня совсем не любишь! — строго сказал офицер. Равиль поднял на него потрясенный взгляд. О какой любви этот сумасшедший вел речь? Дело было всего лишь в выживании. Но Стефану не было ровно никакого дела до его чувств. Он создал себе свой вымышленный мир, в котором бесправные рабы заменили ему семью, о чём он, видимо, мечтал, а симпатичного еврейчика назначил своим любовником и вообразил, что ежедневные изнасилования, которые он чинил над этим парнем, пользуясь своей неограниченной властью, есть любовь.
Иногда Равилю было его жаль до глубины души. Он уже понял, что сердце этого ужасного человека не прогнило окончательно, что он способен на великодушные порывы, да еще какие, и глубоко страдал от отсутствия любви и внимания. Как мог, Равиль высказывал ему свою приязнь. Получалось не очень естественно, хотя офицера, судя по всему, все вполне устраивало.
Немец решил проблему с поцелуями, чем впервые пошел навстречу парню. Стефан совсем перестал целовать его с проникновением языка в рот, ограничившись лишь поверхностными и скупыми прикосновениями своих губ к его лицу. Равиль в очередной раз почувствовал к нему признательность, однако он не на миг не забывал, что все, чтобы ни делал Стефан, было не для других, а для лишь него самого. Просто хозяину не нравилось ощущать отвращение своего партнера к себе, вот он и поменял тактику. И не больше! Однако гибкость немца в данном вопросе порадовала парня, и он от этого стал гораздо веселее.
И все же были у них восхитительные моменты близости, когда Стефан укладывал парня себе на грудь, гладил его по темным завиткам волос на голове, которые начали уже отрастать, и они шептались, говорили обо всем. Беседовать с немцем было очень интересно, он обладал здоровым сарказмом, на любое явление имел собственное мнение и был очень эрудирован. Стефан говорил ему все, что думал, называя вещи своими именами. Он рассказал правду о тех кошмарах, которые творились на восточном фронте, и о том, как его спасла русская санитарка, по имени Мария.
— Не будет никакой победы великого Рейха, — говорил Стефан тихо. — Мы все обречены, и скоро умрем. Я знаю это точно. Советский народ нельзя победить. Их слишком много. У них нет ни оружия, ни боеприпасов, ни медикаментов. Мирное население живет в полной нищете и ест траву. Но эта дикая и необузданная орда воюет днем, ночью и всеми доступными средствами. Их не запугать, так как они совсем не знают, что такое страх. Их не перестрелять — патронов не хватит. Повесишь десять, а на завтра они словно воскресают, и их становится сто. Им не нужны автоматы. Вилы, палки, ножи — все идет в ход. Придумали какие-то адские бутылки с зажигательной смесью и подрывают ими танки! Пробыв в России, я словно вернулся с того света. Сам не понимаю, как я, вопреки всякой логике, умудрился выжить! А какие там морозы, Равиль! Как же холодно! В своих кожаных офицерских ботинках я отморозил все пальцы на ногах, и они болят у меня теперь. Дело в том, что русские ходят в валенках. Это такие уродливые сапоги из валяной шерсти. Или же, как я заметил, они носят обувь на несколько размеров больше, поддевая в нее несколько пар шерстяных носков. Нам же, согласно уставу, ботинки выдают точно по размеру. Этот с виду мелкий недочет сгубил немало наших офицеров, а еще больше — рядовых солдат.*
О России Стефан мог рассказывать бесконечно, и в его голосе порой звучала вовсе не ненависть, а неподдельное восхищение перед этим народом, голодными и оборванными людьми, которые без сна и отдыха защищали свою страну, не имея в общем-то для этого никаких ресурсов.
В один из подобных вечеров, когда они перевели дух после секса, Равиль решился задать офицеру личный вопрос в надежде, что воспоминания о Мойше вызовут в немце человеческие чувства, что не могло не сыграть парню на руку.
