— И кто этому поверит?! — озадаченно воскликнул Ганс после некоторой паузы.

— Да мне наплевать! — отозвался Стефан флегматично и опять глотнул из рюмки.

— Тогда я настоятельно рекомендую тебе передать этого треклятого близнеца в клинику Менгеле немедленно! — воодушевленно проорал господин комендант и пьяно икнул.

— Хуй! — произнес Стефан емкое словечко, которым все пленные русские выражали категорический отказ.

— Что? — не понял Ганс, который впервые услышал это слово.

— Я говорю: хрен вам собачий! — уточнил Стефан. — Все, Ганс. Разговор окончен. И не смей больше врываться в мой дом и наводить здесь порядки. Я не знаю, кто прислуживает тебе, но мне не наплевать на себя. Эти люди подают мне еду, оказывают услуги, прикасаются к моему телу, и я не могу брать в дом неизвестно кого, подвергая свою жизнь опасности. Штат слуг, который сейчас сложился, меня полностью устраивает. Ты, давай, не забывай закусывать!

— Да ты что?! — резко повысил голос Ганс, выпивая. — Прикасаются к твоему телу, говоришь? Все офицеры лагеря знают, что ты трахаешь этого жида, потеряв стыд и совесть, и носишься с ним и его сестрой, как полоумный! Думаешь, все слепые? Только про это и говорят! У нас одна фамилия, Стефан Краузе. И на меня невольно падает тень твоего позора!

Стефан уверенным шагом подошел к брату, тот непроизвольно поднялся со стула, и они оказались лицом к лицу, оба бледные, злые, с бешеным взглядом.

— Ты мне говоришь про позор? — прошипел Стефан, брызгая слюной от ярости. — А как понимать последний концерт еврейского оркестра, который происходил вчера на плацу? Отто Штерн приглашал меня посмотреть, но я отказался, хорошо, что еще на больничном, иначе бы умер со стыда. Ты поставил в круг еврейских музыкантов, заставил их играть симфонию, а сам вызывал по одному в центр и собственноручно убивал! * Ты считаешь, это поведение, достойное мужчины, тем более офицера? Если нужно уничтожить людей, то почему бы их просто не расстрелять, не подвергая такой чудовищной психологической пытке? Ты урод, Ганс! Это мне стыдно, что я ношу одну с тобой фамилию!

— Что плохого, что я дал жидам сыграть напоследок? — заносчиво парировал Ганс. — И потом, это же не люди, это — евреи!

— Тварь ты, — в сердцах сказал Стефан. — Харкнуть бы тебе в лицо. И еще: скажи, дорогой братец, ведь тебе почти сорок лет — так почему ты ни разу не был женат и не имеешь детей? Ладно я, позор семьи, содомит, мужеложец, но ты?

— Время не то, — быстро попытался оправдаться тот в ответ. — Мне не до этого. Я все силы отдаю службе на благо великого Рейха.

— Устраивая потеху на плацу и расстреливая музыкантов? — ехидно переспросил Стефан. — Это в твоем понятии значит «служить Рейху»?

В их яростном споре наступила пауза, но не надолго, лишь на несколько секунд.

— Оставь меня в покое, — тихо, с угрозой в голосе произнес Стефан. — Я не забыл, что произошло, когда мне было шестнадцать лет, и ты узнал о моей связи с Мойшей. Тебе напомнить?!

Ганс мотнул головой и отвернулся, всем своим видом показывая, что напоминать не стоит, но Стефан продолжал. Он впал в такое бешенство, что его уже ничто не могло удержать, и он говорил о запретном.

— К тебе в гости приехал твой дружок, Томас, и ты ему все рассказал. Рассказал о том, что я состою в отношениях с евреем. Вы всю ночь пили и избивали меня, издевались, как могли, унижали и истязали. А потом, когда ты вырубился, твой приятель меня изнасиловал. Тебе напомнить, как ты валялся у меня в ногах, умоляя, чтобы я ничего не сказал нашему отцу? А я вот теперь думаю — с чего бы это? Почему ты так горячо и страстно заступался за этого Томаса, вместо того, чтобы призвать его к ответственности за преступление над родным братом? Не потому ли, что сам состоял в связи с ним? И почему ты так неравнодушен к моим любовным похождениям с мужчинами? Не потому ли, что сам хочешь трахнуть меня? Не поэтому ли, у тебя до сих пор, в твои-то сорок лет, никогда не было ни семьи, ни детей?!

Ганс застыл, словно сраженный громом, не зная, что сказать.

— Я хотя бы честен сам перед собой, — с горечью продолжал Стефан, глотая слезы. — Да, я люблю мужчин. Так давай, сдай меня, помести в барак к узникам с розовыми треугольниками. Мне наплевать на все после того, что я пережил на восточном фронте, где жизнь мне спасла русская санитарка. Я ненавижу тебя, этот лагерь, этот воздух, все, что есть вокруг. Мы все умрем, и очень скоро. Только полный идиот может в этом сомневаться. И свои последние дни я буду жить так, как захочу. А теперь убирайся и никогда больше не переступай порог моего жилища. Пошел вон, Ганс!

— Ты еще пожалеешь! — забормотал тот в ответ.

— И, кстати, похоже, у меня будет синяк на лице от твоего удара пистолетом, так что еще дней пять меня не жди на службе, — самодовольно заявил Стефан.

— Можешь совсем не приходить, от тебя все равно нет никакого толка, одни скандалы, — ответил Ганс, которого заметно развезло от выпитого. Стефан вывел его в коридор и сдал на руки адъютантам.

— Я пришлю тебе на днях слугу-немца, — пообещал Ганс, у которого закатывались глаза. — И это мое последнее слово. Или ты избавишься от еврея, или сильно пожалеешь.

— Я о чем угодно могу пожалеть в этой жизни, но только не об этом, — твердо произнес Стефан ему вслед.

После того, как комендант отбыл, Стефан, не чувствуя под собой ног, прошел в свою спальню и присел на кровать. Голова кружилась, он вообще не представлял, как пережил все это, и не мог поверить, что самое страшное осталось позади. В комнату бесшумно вошел Равиль. Он молча присел рядом с офицером. Парень не знал, что сказать, как поддержать. Не только он, но и все слуги слышали каждое слово гневного диалога.

— Стеф, — робко шепнул Равиль, — спасибо!

— Иди к черту!

Стефан сердито выдернул свою руку из его узкой ладони и отвернулся в демонстративной обиде. В это время донесся приглушенный шепот Карла:

— Господин офицер! Адъютант привез из больницы Данко. Нашего мальчика выписали!

В голосе Карла было столько непритворного волнения и любви, что было даже удивительно.

— Ну наконец-то! — радостно встрепенулся Стефан.

Они с Равилем бросились в прихожую. Там Эльза приняла из рук солдата маленького цыганенка.

— Мама! — воскликнул малыш и разрыдался так горько и безутешно, пытаясь выразить этим водопадом слез весь ужас, что ему пришлось пережить — потерю настоящих родителей, окружение чужих людей, нападение собаки, болезненные операции и уколы, бессонные ночи в одиночестве и страхе в мечтах о покое в теплых женских руках.

Он прижался к груди Эльзы, вцепившись в нее своими пухлыми дрожащими ручонками, жалобно всхлипывая, почти задыхаясь от слез.

Стефан стоял, прислонившись к косяку двери, и чувствовал себя почти счастливым, но одновременно безмерно ослабевшим и опустошенным. Он понимал, что это то, ради чего стоило жить и умереть. Его скула побаливала, он чувствовал, как на ней разрастался синяк значительных размеров.

— Я сейчас сделаю вам примочку, господин офицер, — пообещала Эльза, глядя на него с неприкрытым обожанием.

— Не надо, — упрямо мотнул головой Стефан. — Я вызову Менгеле, пусть лучше продлит на несколько дней мой больничный.

Он повернулся к своим слугам спиной и медленно прошел назад в спальню, отметив, что встречать вернувшегося домой Данко почему-то не вышла лишь одна Сара.

Комментарий к 21. Битва богов. * – Эпизод расстрела оркестра основан на реальных событиях. Так все и происходило: люди играли, встав в круг, а их по одному вызывали в центр и убивали.

====== 22. Взаимные откровения. ======

Никогда еще в доме Стефана Краузе не было так тихо, мирно и спокойно. С возвращением из больницы Данко все словно расцвели. Слуги с удвоенным рвением выполняли свои обязанности и ходили в приподнятом настроении. Даже сам хозяин ни к кому не цеплялся, не орал, а предпочитал проводить время в своем кабинете за книгами или документами. Несколько дней больничного, который он взял в отместку Гансу за полученный синяк, были лучшими в жизни офицера за последние военные годы. Он старался никому не досаждать и не портить жизнь, даже мимо вечной жертвы, Сары, проходил с равнодушным лицом, словно ее не замечая.