— Я и не говорил, что забуду. Но помнить, не значит держать обиду, Скотт. Это, знаешь… — чуть наклонив голову, он задумался. — Это как Эллисон и Дерек. — Айзек усмехнулся, услышав фырканье сбоку, и увидел на лицах друзей недопонимание. — Он укусил мать охотницы, но Эллисон ведь, в конце концов, простила его. Узнав, что Дерек спасал тебя, она поняла, что у этой ситуации слишком много поворотных нюансов, а мать буйствами и местью все равно не вернуть, поэтому… — он пожал плечами. Слегка скривился, когда голова мотнулась в сторону от оплеухи альфы. — И я тоже был зол на него, но нюансы… Он же спасал ваши задницы, а вы даже не можете набраться храбрости посмотреть ему в глаза! И, знаешь, нет, Скотт. Лицемерие — это навещать лучшего друга и не найти в себе храбрости отключить ему подачу снотворного, чтобы поговорить лицом к лицу. Лицемерие — это надеяться, что тот сам, когда очнётся, придёт, покается, и тебе не нужно будет чувствовать себя неловко, ведь тебе не придётся извиняться. — Айзек кривится, будто почувствовав запах отходов, дёргает плечом. — И к слову… Тогда, на поляне, я видел Лиса. Поэтому и кидался на него. Ведь никто из вас, — к тебе, Лидия, претензий нет — не почувствовал, что он не пахнет… Никто из вас не взял у Дитона дополнительную литературу и не нашёл самостоятельно «лишнюю» информацию о Ногицунэ, да?.. — он посмотрел на Мартин и та кивнула, будто зная, о чём он сейчас скажет. — Вы же, наверное, даже не подумали о том, чем питается Дух… Нет, я помню, что Дитон говорил длинные речи о боли, хаосе и так далее, но… Чем Он питается, когда рядом нет, никого кроме Стайлза, а кушать всё-таки хочется? Как думаете, мисс Мартин, сколько сотен раз нашего подопытного заставляли вспоминать самые плохие вещи в его жизни? Я думаю, пять наберётся точно…
Не нужно было заглядывать в лица или вдыхать слишком глубоко. По поляне растёкся дурман вины и кислой горечи.
— С какого это момента у тебя появился такой сильный интерес к Стайлзу? Вы никогда не были такими уж ярыми друзьями, и чаще пытались подколоть друг друга, чем нормально ужиться. А, Айзек?.. С чего это вдруг? — Дерек сощурился. Он видел искренность, чувствовал её, но никак не мог понять источник и первопричину её появления.
— Твоя ревность неуместна, альфа. — Айзек всё-таки поднялся. — Хотя слова твои прямо истекают правдой, но… Я всегда знал, что он не принесёт тебе ничего хорошего и, прости уж, пытался что-то с этим сделать. А теперь, осознав, что это не в моей власти, я просто успокоился. — Отряхнув джинсы, он подтянул рукава кофты выше к локтям и направился к выходу с поляны. С пледа ловко поднялась Малия и, закрыв книгу, пошла в сторону волчонка.— Этот мальчишка стал для меня важен ровно с того момента, когда я понял насколько сильно он важен для моего трусливого альфы.
Дерек прикрыл лицо руками и глубоко вздохнул. Шаги Айзека и Малии тихим эхом всё сильнее удалялись от обгоревшего особняка.
×××
Звук «недовольства» какого-то автомобиля и громкий мат, похоже, его владельца врываются в сознание. Пелена сна дырявится и рвётся, впуская атмосферу реального мира. Ноздри легонько трепещут, втягивая больничные горькие запахи, а сквозь веки мягко пробивается не очень яркий свет.
В теле чувствуется неправильная слабость, а ощущение катетера в руке кажется слишком острым. Он лежит с закрытыми глазами, метаясь в бессмысленных попытках обдумать то, что произошло… Только что? Или… Как долго он был заперт в своей голове?..
Открывать глаза не хочется. Кажется, будто ему восемь и через несколько секунд кто-то из родителей заглянет в комнату, напоминая, что сегодня в школу, и единственное, чего хочется — это перевернуться набок и, обняв подушку, укрыться одеялом с головой. Свет с той стороны век, хоть и слабый, раздражает.
Стайлз глубоко вдыхает, смиряется, медленно начинает ощущать каждую клеточку своего тела. И всё-таки распахивает глаза, раньше, чем хотел: резко, удивлённо и неожиданно даже для самого себя…
Его ладонь держит чья-то чужая и тёплая.
И ему требуется несколько секунд, чтобы совладать с собой и успокоиться, чтобы утихомирить расшалившееся сердце. Потому что он теперь уже видит его, находящегося рядом с больничной койкой, и…
Рядом с его постелью, в ночной полутьме палаты, сидит Дерек. Точнее, спит, уложив голову на покрывало и держа его за руку. Невесомо и мягко, будто ребёнка…
Стайлз на самом деле искренне рад, что находится в частично-полусидящем положении. Ведь если бы он лежал, то почувствовав чужое тепло, точно бы приподнялся, чтобы рассмотреть владельца, а так, он даже не шевелился и, значит, есть возможность, что его не заметят, и…
— Если ты скажешь хоть слово, я разорву тебе горло… — голос волка грубый, но приятный. Он так и не поднимает головы, а лица его Стайлз не видит. Ему в какой-то момент даже кажется, что он чувствует на своём запястье горячее дыхание, но видение быстро пропадает.
— Ага, — первое сказанное слово выходит резким скрипом. Он усмехается, сглатывает. Совершенно не переживая, что, возможно, его хриплые звуки останутся не понятыми, продолжает: — Своими зубами. Я помню.
Дерек хмыкает всё ещё частично лёжа на чужой постели. Его свободная рука поднимается в сторону тихо жужжащих аппаратов, и, снова закрывая глаза, Стайлз слышит как волчара увеличивает ему дозу обезболивающего/снотворного, чтобы он вырубился.
Он хоть и не видит лица Дерека, но отчего-то уверен, что тот недовольно хмурится. Ведь он всегда хмурится. На то он и Хмуро…
Дерек прикрывает глаза и, слыша, как чужое сердце замедляется, через некоторое время медленно уменьшает дозу лекарства назад. Уголки его губ слегка приподняты в грустной улыбке.
×××
Стайлз кривится и дёргается. По телу проходят болезненные электро импульсы.
Он мотает головой из стороны в сторону, и ощущения меняются. В спину ударяет что-то хлёсткое и тонкое. Его выгибает и рот раскрывается, но не издаёт ни звука.
Он задыхается в собственной голове. Снова.
Звук, с которым гремит цепь, что тянется от ошейника к кольцу, впаянному в стену, отдаётся в ушах. Чей-то нежный голос шепчет, что он должен быть «послушным пёсиком», иначе… Наказание не заставляет себя долго ждать.
Он сжимается, старается не концентрироваться, чтобы было не так боль…
— Стайлз!
Резко, чётко и безапелляционно.
Он распахивает глаза и шумно, загнанно выдыхает. Поднимает голову и подтягивается на руках, садясь выше. Моргает, чтобы сменить картинку плавающей раздвоенной комнаты на нормальную.
— Лидс?.. — Стайлз потирает глаза руками и садится удобнее. Скрещивает ноги под покрывалом.
Вокруг него уже нет никаких приборов или капельниц. Это та же самая, обычная палата, и мальчишка, прислушавшись к себе, тоже чувствует себя по-обычному: выспавшимся и, будто здоровым.
У него ничего не болит, а руки и ноги слушаются его почти идеально. Даже пальцы не трясутся.
Лидия сидит в кресле у стены. Её руки сложены на коленях, рядом на столике валяется какой-то журнал. Стайлз мельком пробегает глазами по обычным светлым джинсам, блёклой кофте и останавливается на лице. Явные следы усталости, похоже, полностью не может скрыть ни опыт наложения макияжа, ни хорошая косметика. Девушка смотрит в ответ, и в её глазах что-то такое, отчего у него колет в груди.
— Лидия… — Он хмурится. Потирает шею, опустив глаза в пол в приступе лёгкого запоздалого стыда, и вдруг вспоминает свои видения. Резко напряжённо вскидывает голову. — Это же ты, да? Помогла мне выбраться…оттуда?.. — Лидия не отвечает. Стайлз понимает, что она всё ещё не произнесла ни звука, и хмурится сильнее. Невесело поджав губы, всё же говорит то, что крутится в голове: — Спасибо.
Она прикрывает глаза и обнимает себя руками. Вздыхает.
— Сейчас ты расскажешь мне всё. Без утаек, выдумок и лжи. — Её взгляд одновременно мягкий и пронзительный. Стайлз немного охладевает, становится серьёзным и кивает. — А потом я расскажу кое-что тебе, и мы решим, что будет дальше…
