Но через несколько секунд я привыкаю. Отметины на его горле больше не сливаются в разномастные линии. Имя чётко летит слева направо, терновник обвивает горло, как прочный ошейник. Странная мысль, но теперь вид у всей композиции… завершённый. Словно раньше чего-то не хватало, а так всё правильно. И даже в чём-то… красиво? Его шрамы больше не кажутся мне уродством, потому что их делал я. А он принимал их, один раз — со смирением, второй… с удовольствием. Эти шрамы, они уже как будто для меня родные и знакомые, будто всегда были на горле моего Бойца. И будто у меня всегда был Боец. И всегда — Агацума.

Мысли сплетаются в бесформенный клубок, меня клонит в сон. Держу глаза открытыми, не отрываясь от Соби столько, на сколько хватает сил. Потом будто темнеет, а звуки пропадают. Едва чувствую, как чашка выскальзывает из рук. Но не падает — её осторожно тянут вверх. Потом становится чуть теплее, на одежду что-то давит. Слабо шевелю пальцами и нащупываю мягкую шерсть покрывала. Не того, осквернённого, которым застелена кровать — оно шершавое, — а того, что покоится на верхней полке шкафа, куда эти уроды сегодня ещё не успели добраться.

Ты ведь не уйдёшь, Соби? Не улизнёшь незаметно, пока я сплю? Иначе я тут же проснусь, один в тёмной комнате.

Знаешь, я сейчас кое-то понял, Соби. Кажется, понял, почему ты приходишь смотреть на меня, когда тебе плохо…

====== Глава 22 ======

Когда Рицка только пошёл в школу, у него завелась странная привычка. То ли подхватил у кого-то из одноклассников, то ли придумал сам, но он стал подбирать дням определённые цвета. Например, встречаю его из школы в субботу, идём домой, едим мороженое, я спрашиваю, как сегодня прошёл день, а Рицка отвечает, что день был жёлтым. Но не потому что какие-нибудь там сухие листья или прочая ерунда, а потому что он получил высший балл на двух уроках и долго разговаривал с одноклассницей, у которой очень интересное хобби. Или тёмно-синий день, скажем, когда родители поругались с утра, а сам Рицка упал на физкультуре и разбил коленку. Было множество и других цветов, но всех я уже не помню. Помню только, что, когда отмечали моё тринадцатилетие, день был розовым. Спустя примерно год Рицка перестал давать дням названия — немного повзрослел наверное, или просто надоело, но я это почему-то запомнил. И вот если бы я подбирал дням цвета, то вчерашний точно был бы чёрным с редкими проблесками серого, а сегодняшнее утро окрашено в золотисто-красные цвета, переливающиеся на солнце, которое нещадно бьёт в лицо.

Лениво открываю глаза, пытаюсь по привычке потянуться, но обнаруживаю, что, пока я спал, в тело вмонтировали стальные прутья, как у игрушек-роботов, закрепили в одном положении, и сам я их разогнуть не в состоянии. Морщась от боли, вытягиваю ноги, шевелю руками. Я так и заснул в этом чёртовом кресле, а к утру скрючился в три погибели и провёл в таком положении не меньше часа. Пока разминаю запястья, покрывало соскальзывает и ложится на пол. Странно. Не помню, чтобы я вчера укрывался.

Почему-то только теперь додумываюсь проморгаться как следует и поднять голову, попутно выяснив, что в комнате я не один. На полу возле кровати, ровно в том месте, что и накануне, устроился Соби. Теперь рядом с ним лежат несколько карандашей и пара ластиков, а сам он что-то увлечённо рисует в альбоме, раскрытом на коленях.

Заметив, что я зашевелился, он быстро закрывает альбом.

— Доброе утро, Сэймей.

— Доброе? — медленно выпрямляюсь и массирую шею. — Утро не бывает добрым у человека, который всю ночь провёл в кресле.

— Извини, — он усмехается, опуская голову. — Я думал, ты сам вскоре проснёшься, и не стал тебя будить. А переносить на кровать… не решился.

— Ты что, торчал тут всю ночь?

— Да. Ты же велел не уходить без разрешения. Я только… сходил ночью за альбомом.

Быстрый взгляд из-под чёлки вполне можно расценить как вопросительный, но я не отвечаю. Встаю, потягиваюсь уже как следует и с удовольствием, оглядываю комнату. Всё на своих местах, не сдвинулась ни одна ручка или чашка.

Иду умываться, пока не особенно обращая внимание на присутствие Агацумы. Он и вправду не мешает. Зачерпывая в ладони чуть тёплую воду, отмечаю, что чувствую я себя гораздо лучше. То ли выспался как следует, несмотря на кресло, то ли в свете дня вчерашняя ситуация воспринимается менее болезненно и беспросветно. Но настроение хорошее. Наверное, потому и день кажется жёлто-красным.

— Ладно, уходи, — говорю я, возвращаясь в комнату. — Мне нужно собираться. Уроки начнутся через полчаса.

— Сэймей, — Соби смотрит на меня снизу вверх, — разрешишь мне воспользоваться твоей ванной?

Только теперь, вглядевшись в лицо Агацумы получше, замечаю и круги под глазами, повторяющие форму очков, и слегка посеревшую кожу, и уставшие глаза. Неужели он правда не спал всю ночь, чтобы сидеть тут и сторожить мой сон?

— Давай, только быстро. Не хочу из-за тебя опоздать.

Соби проворно поднимается на ноги и скрывается за дверью ванной. Ладно, пускай. После вчерашнего мне уже не страшны никакие вторжения на мою территорию, пока не приберусь.

В ванной ровно шумит вода. Слишком ровно: ни всплесков, ни изменения напора. Обычно так бывает, когда человек за дверью не хочет, чтобы знали, чем он там занимается, и просто включает воду для шумового эффекта.

Иду к столу, чтобы не терять времени понапрасну, а хотя бы собрать сумку, и стараюсь не думать, что ждёт меня на уроках. По дороге взгляд падает на альбом, который теперь примостился на краешке столешницы рядом с книгами. Сам не знаю зачем, но пододвигаю его ближе, раскрываю первую страницу — и тут же морщусь.

Бабочки… Опять бабочки. Простой набросок с каким-то неопознанным, существующим, наверное, только в воображении Агацумы, растением, вокруг которого порхают эти два насекомых. Перелистываю. Ещё один карандашный набросок, на этот раз что-то вроде пейзажа: деревья, горизонт, заходящее солнце, трава. Одним словом, скука. И выполнено так схематично, почти небрежно. Возможно, заготовка для работы красками — я-то не знаю всей технологии процесса. Быстро пролистываю ещё несколько страниц, на которых опять мелькает какая-то растительность и снова бабочки. Да уж… Хорошо, что хотя бы в Системе у Соби фантазия работает как нужно.

Уже собираюсь закрыть альбом, как вдруг на одном из последних листов замечаю силуэт — а это уже что-то совершенно новое, ведь, судя по остальным работам, на рисовании людей Агацума не специализируется. Открываю рисунок, рассматриваю внимательнее… и что-то не пойму, что вижу.

Это тоже набросок, без деталей, без жирных линий, но кое-что всё-таки прорисовано вполне чётко. Человек сидит спиной к зрителю в три четверти, лица его не видно. Сидит он на чём-то низком, упираясь локтём в колено, и рассматривает что-то на ладони, поднеся её к глазам. Казалось бы, ничего особенного. Вот только причёска у этого человека подозрительно знакомая, и Ушки эти я уже где-то видел. Более того, на том месте, где полагается болтаться хвосту, узнаваемая пустота. И вот эта лёгкая куртка… Не она ли часом сейчас висит у меня в коридоре на вешалке?!

Судорожно перелистываю ещё страницу. А это уже портрет. Весь лист занимает набросок лица. На рисунке полно затёртостей — результат многократной работы ластиком, линии перекрывают одна другую. Но не узнать собственные губы и нос я просто не могу.

Листаю дальше, закипая всё больше и больше. Ещё несколько «лиц» на всю страницу. Все они, разумеется, похожи, но на каждом лучше остальных проработана какая-то отдельная часть: то отрисованы губы, а всё остальное размыто, то глаза детализированы вплоть до ресниц, зато нос изображён двумя штрихами… И вот я добираюсь до последнего рисунка, над которым медитирую почти полминуты. Это уже далеко не набросок, а почти полноценный портрет. Немного незаконченный — видимо, именно это он рисовал, когда я проснулся и нарушил процесс, — тоже видна работа ластиком, но тем не менее. Портрет. Мой. Нужно отдать Агацуме должное, даже схожий с оригиналом. Но, чёрт возьми, у меня глаза закрыты! Он рисовал спящего меня!