«В знак монаршего к нему благоволения за долговременную службу и знаменитые услуги производить по смерть полное по его чину жалование вместо пансиона...»

Ноябрь — декабрь 1770 г.

Над Полтавой, где была определена главная квартира Второй армии, размашисто гулял ледяной северный ветер. Снег ещё не выпал, но всё вокруг морозно дышало надвигающейся зимой.

Проделав за две недели путь от Елизаветинской крепости до Полтавы, с тягучей переправой через Днепр у Кременчуга, Пётр Иванович Панин два дня отдыхал, делами не занимался. А на третий — получил рескрипт Екатерины и указ Сената.

— Ну и чёрт с ними, — вполголоса выругался он, прочитав бумаги. — Служба иль отставка — а Бендеры у меня никто не отнимет... Я взял крепость!.. И ногайцев я преклонил!

Панин знал себе цену и понимал, что его имя навсегда вписано в историю войны с Турцией. Это понимание давало некоторое успокоение, ласкало честолюбие, и он, сбросив груз неопределённости и ожидания, стал приводить в порядок татарские дела. Тем более что в них за последние недели появились трудности.

Подойдя в начале ноября к Днепру, Буджакская и Едисанская орды несколько дней стояли на берегу, ожидая помощи от запорожцев. Но те, несмотря на запрещение требовать от ногайцев плату за провоз, не слушая своих старшин, заломили бешеные цены: за каждую лодку — в день по одной корове; да ещё с каждой кибитки и за скотину — отдельная плата (овцы, лошади, деньги — кто как хотел).

Ногайцы на таких условиях переправляться отказались. Этим воспользовались безлодочные казаки, решившие поживиться на даровщину — тёмными ночами они стали грабить ордынцев. Повсюду то и дело вспыхивали кровавые стычки.

Мурзы отправили жалобу Веселицкому, но, боясь крепчавших с каждым днём заморозков, уступили домогательствам казаков.

Переправа была трудной: сильное течение и резкий, порывистый ветер крутили лодки в бурных водоворотах. Перегруженные судёнышки, старые, плохо осмолённые, не выдерживали — давали течи, тонули одно за другим. За несколько дней на дно Днепра ушли три десятка лодок, что позволило сметливым казакам ещё более взвинтить плату. А те, кто понёс ущерб, потребовали от орд возместить убытки.

Прижимистый Джан-Мамбет-бей пять дней стоял на берегу, ожидая ответа Веселицкого, а когда всё же решил переправляться, казаки не только взяли с него солидную плату, но и разграбили одну из кибиток, уведя при этом трёх девок, купленных беем ещё после набега 1769 года...

Когда Веселицкий доложил Панину о чинимых запорожцами препятствиях и грабежах, генерал крепко осерчал:

   — Да они, сволочи, никак, бунтовать вздумали?! Или генеральский указ им не указ?.. Нет, я этим чубатым поганцам не спущу!..

К запорожцам для проведения следствия срочно выехал премьер-майор Елагин с полномочиями арестовать всех казаков, замеченных в грабежах и вымогательствах.

   — Виновных отправить в оковах в Александровскую крепость! — приказал майору Панин. — Судить всех и бить батогами нещадно!.. Татарам всё пограбленное вернуть!.. И послать нарочных в орды с приглашением присутствовать на экзекуции...

Веселицкий предложил снова отправить к ногайцам майора Ангелова с полусотней гусар, чтобы он на месте пресекал самовольства казаков. Панин счёл предложение разумным, и через несколько дней Ангелов поскакал к местам переправ.

Принятые решительные меры возымели действие — казаки перестали грабить орды. Те, благополучно перейдя Днепр, расположились на зимовку по рекам Берде и Конские Воды. Тамошние жители, напуганные указом Панина и ещё сильнее повелением императрицы, ногайцев не трогали. Им даже было выгодно присутствие орд, ожививших здесь торговлю: ногайцы испытывали сильную нужду в припасах, за всё платили дорого, а своих лошадей, прочую скотину, наоборот, отдавали почти за бесценок.

Стало известно и другое.

Как только орды перешли Днепр, едичкульские Мамбет-мурза и Каплан-мурза и джамбуйлукский Мансур-мурза от имени своих народов просили хана дозволить ордам выйти из Крыма. Каплан-Гирей отказал. Тогда обиженные мурзы заявили, что они уйдут без его позволения.

Вскоре ногайские кибитки и стада потянулись к Чонгару. Здесь Сиваш был мелководным — перейти на другой берег большой массе людей и скота было легче и быстрее, чем через узкое горло Op-Капу, имевшей к тому же турецкий гарнизон. Всё говорило о полном отторжении всех четырёх орд.

Панин отправил в Харьков генерал-губернатору Щербинину длиннейшее, на нескольких больших листах письмо, в котором подробно рассказал о начале негоциации татарами, её результатах и указал:

«Главное попечение теперь требуется, чтобы всеми образами удержать во вступившем с Россией обязательстве Едисанскую и Буджакскую орды с приобретением способов на выступление из Крыма и их равноверное соединение, по данному от себя обещанию и по их ручательству, Едичкульской и Джамбулуцкой орд».

Для этого дела он посоветовал использовать канцелярии советника Веселицкого и переводчика Дементьева, назвав последнего «способнейшим» из всех при армии находящихся переводчиков.

Покончив с татарскими делами, не дожидаясь приезда Долгорукова, морозным декабрьским утром Панин выехал из Полтавы. Вместе с ним в нескольких каретах отбыли в Петербург ногайские депутаты с просительными грамотами.

Когда засыпанная искристым снегом Полтава скрылась из виду, Пётр Иванович тяжело вздохнул: всё-таки жаль было покидать армию. Глаза его стали влажными, к горлу подкатил тугой комок...

«Ну-ну, — мысленно подзадорил себя генерал, — не последний день живём... Они ещё вспомнят обо мне, когда нужда заставит... Вспомнят!..»

Через четыре года именно генерал-аншеф граф Пётр Иванович Панин подавит восстание Пугачёва, а самого мятежного Емельку пришлёт в клетке в Москву.

Декабрь 1770 г. — январь 1771 г.

Для генерал-майора Евдокима Алексеевича Щербинина назначение главой комиссии по переговорам с татарами явилось приятной неожиданностью.

В то время, когда другие генералы стяжали лавры на полях сражений, получали ордена, чины, поместья, сорокадвухлетний Щербинин занимался рутинной, малозаметной работой, присущей всем губернаторам: выбивал налоги и недоимки, строил казённые дома и дороги, следил за торговлей и рекрутскими наборами, заботился об обеспечении армии провиантом и припасами, подписывал кипы рапортов, ведомостей и прочих, часто не стоящих внимания бумаг. У себя на Слобожанщине, которой правил шестой год, Евдоким Алексеевич был, конечно, царь и бог — деспотичный, громоголосый, он наводил страх на всех чиновников и обывателей. Но губерния — это не Россия! А Харьков — не Петербург!.. Хотелось большего: жить в столице, вращаться в высшем свете, бывать при дворе, — хотелось признания, славы, почёта. А их не удостоишься сидя в губернской канцелярии почти на окраине империи. Потому-то без робости принял он волю Екатерины. И подумал с благородным волнением: «Значит, ценит меня государыня, коль такую службу вручила...»

Из писем, полученных от Петра Панина, из присланных высочайших рескриптов и указов Иностранной коллегии он уяснил положение дел, сложившееся на начало зимы, и стал действовать энергично, без раскачки.

Прежде всего надо было спасать отторгнувшиеся ногайские орды от грозившего им голода. (В рескрипте Екатерины подчёркивалось, что он, как генерал-губернатор, должен внушить местным жителям «обходиться с ними дружески, производить потребную им теперь торговлю и привозить к ним всё к пропитанию и к житью нужное»).

Сделав необходимые указания по губернии, Евдоким Алексеевич и сам проявил усердие: в считанные недели раздобыл и отправил в приграничные крепости, откуда шла торговля с ордами, десять тысяч четвертей хлеба и тысячу четвертей просяных круп.