И, ободряя ордынцев, крепя их веру в покровительство России, написал Джан-Мамбет-бею:

«Все попечения и старания с непорочнейшей верностью и усердием обращать буду к тому, каким лучшим и надёжнейшим образом поспешествовать непоколебимому на все будущие времена утверждению всех тех оснований и предложений, в какие вы изволите вступить...»

К этому времени султан Мустафа, потрясённый сокрушительными летними поражениями своего пешего войска и падением Бендер, потерявший почти весь флот при Чесме, опозоренный предательским отторжением ногайских орд, перестал доверять Каплан-Гирею. Опасаясь, что хан вместе с крымцами может последовать ногайскому примеру, Мустафа сместил его. Знаки ханского достоинства снова получил Селим-Гирей[15]. Узнав о перемене ханов, Щербинин спешно отправил в Бахчисарай своего переводчика Христофора Кутлубицкого, прежде часто наезжавшего в Крым и знавшего многих татарских мурз. Через них, по мнению генерала, он мог разведать намерения нового хана.

В Бахчисарае Кутлубицкий отыскал обитавшего там едисанского Темир-мурзу, приласкал подарком и долго выпытывал о настроении крымцев, ханских чиновников, самого Селим-Гирея.

Темир-мурза, раздувая впалые щёки, поглаживая шелковистый лисий мех, успокоил переводчика:

— О чём вредном против России могут помышлять татары, если после ухода орд они ослабели вконец?.. В разномыслии нынче все, в смятении... Я затем здесь и живу, чтобы склонить их к принятию условий, на коих прочие орды в дружбу и союз с Россией вступили...

Вернувшись в Харьков, Кутлубицкий доложил о разговоре с мурзой Щербинину. У того гневно запрыгали мешки под глазами:

   — Плевал я на твоего мурзу! И на его сказки плевал! Мне ханский умысел надобно знать... Пошёл вон, дурак!..

В Крым поехал другой посланец — переводчик Константин Мавроев. Он вёз приватное письмо для калги-султана Мегмет-Гирея, брата хана Селима.

   — Братья мысли чаще одинаковые имеют, — благоразумно рассудил Евдоким Алексеевич. — Стало быть, что калга скажет — то и хан думает...

Январь 1771 г.

18 января необычно оживлённая для этого времени года Полтава встречала нового главнокомандующего Второй армией генерал-аншефа князя Василия Михайловича Долгорукова.

День выдался ясный, морозный, безветренный. Солнечные лучи игриво разбегались по серебристым снежным крышам приземистых разудалых хат, строгих каменных казённых домов. Церковные колокола торопливо перекликались праздничными переливчатыми звонами.

По обеим сторонам главной улицы, вдоль плетней и добротных заборов, растянулся в две шеренги 2-й гренадерский полк. Озябшие от долгого ожидания краснощёкие усатые гренадеры переминались с ноги на ногу, притопывали, пытаясь согреться, сыпали солёными шуточками; офицеры, собравшись кучками у своих рот, покуривали трубки, с показным равнодушием гадали: кто будет приглашён на бал, который, по слухам, обещал дать вечером командующий.

В начале улицы, прямой стрелой упиравшейся в центральную площадь Полтавы, и на самой площади, сдерживая пританцовывающих коней, стояли Борисоглебские драгуны и сумские гусары.

По протоптанным в снегу дорожкам со всех сторон проворно семенили городские чиновники с жёнами и дочерьми, бежали, скользя и падая, простолюдины.

За две версты от Полтавы Долгоруков, встреченный генералами и штаб-офицерами, пересел в открытые сани. Под звучные пушечные залпы, под густое и протяжное «Виват!» замерзших, а поэтому особенно страстно кричавших солдат он промчался по накатанной колее, принял на площади от местного начальства хлеб-соль и, испытывая душевный подъём от торжественной встречи, от ладно выстроенных, хорошо обмундированных воинов, пробасил многозначительно:

— С такими молодцами турков до самого Царьграда погоним! Да и крымцев заодно присмирим, ежели на то нужда будет!..

Сорокавосьмилетний Василий Михайлович Долгоруков принадлежал к одной из трёх ветвей древнего русского рода, уходящего своими корнями к черниговскому князю Михаилу Всеволодовичу, потомок которого в седьмом колене — князь Иван Андреевич Оболенский, прозванный Долгоруким, — стал родоначальником князей Долгоруковых.

Судьба уготовила княжичу Василию трудные испытания: когда ему исполнилось пять лет — умерла мать, княгиня Евдокия Юрьевна; через шесть лет его отца, сенатора Михаила Владимировича, проходившего по одному из нашумевших дел, которыми были так богаты насыщенные интригами и заговорами годы царствования императрицы Анны Иоанновны — «Делу Долгоруковых», — сослали в Нарву; ещё через три года — в армии генерал-фельдмаршала Миниха, двинутой против крымских татар, — он участвовал в штурме Перекопа, одним из первых взобрался на вал и получил за доблесть офицерский чин. Затем были Очаков, Хотин, война со Швецией.

Тучи над Долгоруковыми то рассеивались, то опять сгущались. Вернувшегося из Нарвы отца бросили в казематы Шлиссельбургской крепости. А указ Анны Иоанновны от 23 сентября 1740 года едва не разорил семью: всё движимое и недвижимое имение князя Михаила Владимировича было отписано на её императорское величество.

Опасаясь попасть в нужду, молодой поручик Санкт-Петербургского полка Василий Долгоруков вынужден был подать челобитную государыне и нижайше просить, чтобы недвижимость отца «оставили на пропитание» ему, брату Александру, подполковнику того же полка, и сёстрам Авдотье и Аграфене, жившим в усадьбе.

С кончиной Анны Иоанновны жизнь Долгоруковых переменилась к лучшему. Новая императрица Елизавета Петровна оказала семейству своё благоволение: вернула князя Михаила Владимировича из ссылки, пожаловала прежние чины действительного тайного советника и сенатора. Стал продвигаться по службе и князь Василий: генерал-майором он участвует в войне с Пруссией, был дважды ранен в сражениях при Цорндорфе и Кольберге и за военные заслуги произведён в генерал-поручики.

Не обошла его милостью и Екатерина. В газете «С ан Петербургские ведомости» за 24 сентября 1762 года длинного списка фамилий в «Реестре пожалованным в день высочайшего коронования Ея Императорского Величества» можно было прочитать строчку:

«Генерал-поручик князь Василий Михайлович Долгоруков, в генерал-аншефы...»

...К Долгорукову в армии относились по-разному: солдатам и многим офицерам, тянувшим лямку невзгод и лишений, неизбежных в походной армейской жизни, он нравился своим простым, грубоватым нравом; генералы и штаб-офицеры, из тех, кто был особенно щепетилен в вопросах чести и этикета, считали, что мужичьи повадки унижают достоинство князя и генерала. В Долгорукове удивительным образом смешались породистость старинного княжеского рода с разящим невежеством и малограмотностью.

Назначение командующим Второй армией Василий Михайлович воспринял как должное, с сознанием наконец-то свершившейся справедливости. В своё время замена Румянцева Петром Паниным больно ударила по самолюбию князя. Когда-то они вместе брали Перекоп, генерал-майорами состояли при Санкт-Петербургской дивизии; Долгорукова на два года раньше произвели в генерал-поручики, а в итоге Панин не только догнал его в чине, но и обошёл по службе. Этого Василий Михайлович вынести не мог — подал Екатерине прошение об увольнении из армии.

   — Никишка, братец его, всё обставил, — жаловался он потом, уже будучи дома, княгине Анастасии Васильевне. — Петька-то ни доблестью никогда не отличался, ни умением... Интриган!

   — Не беда, Василь Михалыч, — утешала его дородная супруга, поджимая губы. — Бог всё видит! Придёт и твой час — в ножки поклонются.

   — От них дождёшься, — досадливо махал рукой князь...

Появившийся внезапно курьер из Военной коллегии взбудоражил всю семью. А когда Долгорукову прочитали содержание пакета о срочном вызове в Совет, он гордо посмотрел вокруг:

   — Ну-у, а я что говорил?.. Не верили?.. Вот и пришёл мой час!