— Это — хорошее начало.

Тишина окружила нас. Чтобы разорвать повисшую в воздухе напряженную неловкость, я прошёл к следующей картине, но никак не мог избавиться от ощущения, что Линторфф смотрит мне в спину. Его взгляд нервировал меня. Мы в музее, неужели ему нечем больше заняться? Я взглянул в окно, и неожиданно вид голубей, вихрями кружащих вокруг колонны, подарил мне чувство умиротворения. Реки исступленных туристов на площади уже обмелели, все вокруг постепенно успокаивалось, кроме разве что официантов из кафе Флориан, которые, в противовес медленной величавости венецианского заката, как сумасшедшие носились взад-вперед, рассчитываясь с последними дневными клиентами и затаскивая столы с улицы в помещение, чтобы начать готовить зал к ужину.

— Думаю, на сегодня искусства достаточно. Пора что-нибудь съесть, — сказал Линторфф, возвращая меня к действительности. Он взял меня за руку, бережно, но крепко, и потянул за собой, словно тряпичную куклу.

Пора брать дело в свои руки. Вежливо, конечно.

— Извините, не хочу дальше злоупотреблять вашим временем, — сказал я, делая ударение на «не хочу»; возможно, сейчас до него наконец дойдет намек.

— Ерунда, — вот и весь ответ, что я получил…

Он потащил меня к лестнице, затем — к выходу, и через минуту мы уже оказались на улице. Цивилизованный подход не сработал — навязчивый немец определенно не желал понимать намеков.

— К сожалению, мой дом еще не привели в порядок, а приглашать тебя, такого юного, в отель совершенно неприемлемо, — как нечто само собой разумеющееся заявил он, пока уверенно вел меня сквозь лабиринт улиц, ни разу не свернув по ошибке в тупик. Простите? В каком веке он живет? Неужели ему никто не сказал, что в наше время совершенно нормально прийти вдвоем в ресторан отеля, и нет ничего смущающего в том, чтобы сидеть в партере театра? Я попытался притормозить, упираясь ногами, но выразительный взгляд заставил меня передумать. Хорошо, ты победил, но только потому, что я голодный; шансы, что я смогу разыскать Фефо и мы пойдем ужинать в нашу любимую сеть быстрого питания, были ничтожно малы и, честно говоря, фастфуд мне уже порядком надоел.

Мы остановились возле здания с неприметной дверью и двумя маленькими неосвещенными окнами. Может, это опиумный притон? Нет, не с моим счастьем. Почему со мной никогда не случается ничего интересного?

Войдя внутрь, мы оказались в теплом, заставленном мебелью помещении. Я глазел на обеденную залу и даже не заметил, как Линторфф снял с меня куртку. Девушка в темной униформе взяла нашу одежду.

Линторфф был одет в серый однобортный костюм, галстук в тон и черные туфли ручной работы. Все выглядело дорого и эксклюзивно. Я поневоле почувствовал смущение из-за своих обычных голубых джинсов и коричневого свитера. Официант провел нас вглубь зала к маленькому столу. Линторфф уселся у стены, так, что весь зал был в его поле зрения.

Мне дали в руки меню, я открыл его и обнаружил, что все названия написаны по-немецки. Приехав в Италию, я попал в «маленькую Германию»?

— Как обычно, — быстро сказал Линторфф, и у меня отобрали меню. — Что ты будешь пить? — спросил он у меня.

— Не знаю. Мне в октябре исполняется двадцать, — ответил я, надеясь, что смогу попробовать немного вина. Возможно, что-нибудь вроде настоящего кьянти, о котором я так много читал.

— Минеральной воды, Карло.

Без всяких предисловий Линторфф принялся излагать мне историю Венеции. Странно, но его мягкий тон, его немецкий акцент и отточенность его формулировок оказали на меня гипнотическое воздействие. Я расслабился в тепле и стал осторожно осматриваться, обнаружив, что за соседним столом сидят двое верзил в темных костюмах. Странно, что, находясь в ресторане, они не ели, а только пили кофе и воду. К тому же они выглядели знакомо, но я не мог вспомнить, откуда.

— Моя охрана. Ты видел их в музее. Тот, что слева — Хайндрик, а справа — Фердинанд.

Я сглотнул, вытаращив глаза. Не могу даже сказать, поразило ли меня то, что Линторффу с его габаритами и крутым нравом требуется защита — можно только пожалеть того беднягу, который осмелится на него напасть, — или то, что он признавал необходимость охраны.

— Я владею несколькими банками и компаниями, — пояснил он.

— Понятно, — глубокомысленно ответил я. Похоже, открывается новый сезон игры "Двадцать вопросов", и я стану главным участником.

— Ты живешь с родителями в Буэнос-Айресе?

— Они умерли, когда я был ребенком, — медленно сказал я, внезапно заинтересовавшись изящным фарфоровым блюдом. Совершенно очевидно, он собирался продолжать в таком же духе. Но эта тема была слишком болезненна для меня, я просто не хотел обсуждать ее вообще и меньше всего с малознакомым человеком.

— Как они умерли?

Деликатность европейцев явно переоценивают. Неужели никто не научил его, что с незнакомыми людьми следует разговаривать о погоде, не больше?

— Я бы предпочел сменить тему, если не возражаете. Не люблю говорить об этом.

— Ты потерял их недавно?

Не надейся, Гунтрам. Этот идиот не понимает намеков.

— Если вам так важно это знать — нет. Моя мать умерла родами, поэтому я ее не помню, а отец решил выпрыгнуть из окна, когда мне было семь. С того времени и до восемнадцати я жил в закрытой частной школе в Буэнос-Айресе. Теперь довольны? — сказал я сквозь зубы, бросив на Линторффа убийственный взгляд; сама Медуза Горгона в тот момент позавидовала бы мне.

— Почему он это сделал? — давил Линторфф, пронзительно глядя мне в глаза.

Ты совсем не умеешь вовремя остановиться? Что ты от меня хочешь услышать? Может, я должен рассказать, что мой отец винил меня в смерти матери? Что я ненавижу его за то, что у него не хватило смелости остаться со мной? Что я втайне завидовал отцу, потому что он смог это сделать, а я до сих пор жив?

— Если честно, я не знаю. Я был в школе, когда он погиб в Париже. Никаких объяснений он не оставил. Привел в порядок дела перед смертью; даже назначил моим опекуном юриста и учредил трастовый фонд, чтобы оплатить мое обучение, — проговорил я, чувствуя, как сдавливает горло.

— Соболезную твоей потере, — сказал Линторфф, бережно взяв мою ладонь и успокаивающе гладя пальцы. Я все еще смотрел себе в тарелку, хотя пища в ней потеряла всякую привлекательность. Несколько глотков воды помогли мне немного успокоиться.

— Чем ты зарабатываешь на жизнь?

Уже лучше. Более безопасная тема.

— Днем работаю официантом, а по вечерам посещаю публичный университет. Закончил вводный курс экономики и социального обеспечения. К счастью, в Аргентине не надо платить за патент, и на мою зарплату я могу позволить себе маленькую квартиру неподалеку.

— Нечасто встретишь такого самостоятельного юношу, который способен сам себя содержать и оптимистически смотрит на жизнь.

Хмм, кажется, я сейчас покраснею — хватит меня хвалить. Хотя нет, продолжайте — не так уж часто меня хвалят.

Я возобновил свою атаку на еду. Что бы это ни было, вкус фантастический.

— Почему ты изучаешь социальное обеспечение? Не слишком распространенный выбор.

— Когда мне было четырнадцать, школьный священник брал наш класс в трущобы, чтобы помогать живущим там людям. Он говорил, что мы не должны терять контакт с реальной жизнью и забывать о человечности. Эти люди произвели на меня сильное впечатление, и я продолжал ходить туда по выходным, помогал на кухне, учил детей читать. Не хочется думать, что с ними стало во время политических потрясений…

Видишь? Не так уж трудно со мной общаться.

Он ничего не ответил. В тот момент он выглядел глубоко погруженным в свои мысли, и я смог безбоязненно рассмотреть его лицо. Высокие скулы, полные губы, голубые глаза, которые сейчас казались темнее, тонкие линии вокруг них. Из-за длинных ресниц глаза выглядели больше, чем на самом деле. Он был красив мужественной красотой, наверняка женщины сходят по нему с ума. Стоп, а это откуда взялось? Я не интересуюсь мужчинами! Я натурал, и парни не должны казаться мне красивыми! Я покраснел второй раз, и он это заметил.