— Он по уши в тебя влюблен, — заметила Аннелиза. Я покраснел. — Герцог спрашивал, как твои успехи в немецком, но на самом деле его больше интересовало твое настроение на этой неделе. По нему видно, что он готов благословлять землю, по которой ты ходишь.

— Вас, замужнюю женщину, это не смущает? Я имею в виду, двое влюбленных мужчин.

— Почему меня что-то должно смущать? Да, я замужем, у меня дети, но у вас тоже серьезные отношения. Двое влюбленных — это так мило… А теперь посмотрим брошюру университета, чтобы понять, что они предлагают.

В субботу Конрад решил поговорить о выборе моей будущей профессии. Я не знал, что выбрать: менеджмент и финансы или экономику с уклоном в управление и политику.

— Менеджмент и финансы не для тебя. В этой сфере многому учишься на работе. Лучше займись экономикой. Насколько мне известно, дочь Фердинанда, Мари Амели, тоже поступает в Университет Цюриха, но на «Банковское дело и финансы». Вы не будете часто пересекаться.

— Ладно, тогда решено. Не ожидал, что ты так быстро согласишься.

— Почему я должен спорить? Это обоснованный выбор. В правильном окружении ты вполне разумный молодой человек. Вдали от пагубного влияния ты способен мыслить ясно.

Был ли это комплимент? Я сомневаюсь. И что это еще за «пагубное влияние»?

— Боюсь, что не совсем понимаю. Ты хочешь сказать, что я легко попадаю под чужое влияние и не имею собственного мнения?

— Нет. Я всего лишь хочу сказать, что годы вынужденного одиночества сделали тебя уязвимым и открытым. Ты хочешь верить людям, независимо от того, как часто они использовали тебя. Надо вспоминать Венецию?

— Нет необходимости.

Настроение резко испортилось. Вот какого мнения он обо мне: безмозглый дурачок, который ради ласкового слова сделает что угодно.

— Гунтрам, посмотри на меня. Я не думаю о тебе хуже из-за этого. Я только отдаю себе отчет, что ты очень хрупок и, пока не нарастил толстую шкуру, нуждаешься в защите. Ты бескорыстный человек, совсем не думаешь о себе, и это плохо, потому что большинство людей будут по максимуму использовать тебя, не заботясь о том, что ты при этом чувствуешь, — сказал он печально. — Я люблю тебя таким, какой ты есть.

— Я тоже люблю тебя, хотя ты любишь покомандовать, — растроганно пробормотал я, спрятавшись в его объятьях и прижавшись щекой к широкой груди.

— Я — человек твердых убеждений, — торжественно заявил он, накрывая мою макушку ладонью.

То, что он верил в свои слова — еще не самое плохое. Хуже то, что я не могу долго на него сердиться, несмотря на его несговорчивость, ослиное упрямство и замашки феодала. Ему достаточно улыбнуться, и я таю.

— Пойдем, погуляем перед чаем.

В понедельник он снова уезжает — на этот раз «только в Европу», в программе всего лишь Франкфурт, Вена и Милан, «навестить банк кузена Альберта». Домой собирается в четверг, а в пятницу пойти со мной к доктору на осмотр. ( В самом деле, Конрад, я вполне могу сходить один, я не боюсь уколов. Но я не стал спорить: если ему хочется поиграть в рыцаря в сияющих доспехах, защищая меня от шестидесятилетнего доктора, его воля.)

Как и обещал, он вернулся в четверг. В тот день я ездил с Фридрихом в Цюрих, чтобы сделать тесты и анализы для ван Хорна. Не понимаю, зачем нужна кардиограмма. Похоже, в Европе врачи тоже любят потрошить кошельки пациентов.

Один из слуг сообщил нам, что Конрад ждет меня в студии наверху. Признаюсь, сердце забилось быстрее, когда я это услышал. Я почти взлетел вверх по лестнице и в середине был вынужден остановиться из-за сбившегося дыхания. Похоже, мне следует больше двигаться. Дальше я пошел медленней.

Конрад сидел за столом и что-то писал.

— Почему ты так запыхался?

— Бежал по лестнице. Старею, — я засмеялся.

— Не делай так больше, — отругал он меня. — К доктору тебе назначено завтра на три. Он разберется с этим.

— Я прекрасно себя чувствую. Голова не болит, в глазах не двоится, розовые слоники не глючатся.

— Приятно слышать, но тебе не меня надо уговаривать. Пойдем, у меня кое-что есть для тебя, и оно настоятельно просится наружу.

— Правда? Могу помочь, — промурлыкал я. Может, сегодня мне наконец повезет.

— Да, в библиотеке.

— В библиотеке? Но, Конрад, это как-то не особо располагает, — меня удивил его выбор романтической обстановки: книги и гобелены?

— Что? — он непонимающе посмотрел на меня, а потом, поняв, что я имел в виду, ухмыльнулся: — О чем ты думаешь?!

Я смутился и покраснел.

— Ни о чем, — тихо буркнул я, надеясь, что он не станет больше шутить на эту тему.

Он расхохотался:

— Какие у тебя причудливые мысли, малыш! Я имел в виду подарок, и ему не нравится сидеть в коробке.

В библиотеке, на полу, стояла большая коробка, обернутая бумагой. Ее стенки слегка тряслись. Конрад подтолкнул меня к ней.

Внутри стояла клетка, в которой сидела палевая, с черной мордочкой, собачка с большими глазами, явно жаждущая выбраться на волю.

— Это мопс, ей семь месяцев. Нравится?

Я открыл клетку, и она, как мячик, выкатилась мне в руки. Странно, разве собакам не полагается быть немного подозрительней к незнакомым людям?

— Какая милая! Это, правда, мне?

— Да, собака — твоя. Тебе нужна компания дома. Мне не хотелось воспитывать щенка, потому что это может стать стрессом для тебя. Не говоря уже о нервах Фридриха, если щенок стал бы портить ковры. А эта приучена ходить в лоток с песком. Она — домашняя собака, ее нельзя долго держать на улице.

— Большое спасибо. Даже не знаю, что сказать. Я думал, что ты не любишь собак…

— Мне нравятся собаки, но они должны оставаться на улице. Для нее я сделаю исключение, но при соблюдении нескольких условий. Она спит на кухне, и это не обсуждается. Она не должна запрыгивать на кровати. Она не должна есть нашу еду, и это означает, что ты не будешь украдкой кормить ее под столом. И последнее: она не заходит в мой кабинет или в спальню, когда я там. Это ясно?

— Да, Конрад. — Надеюсь, я смогу запомнить десять заповедей для воспитанных собак. — Как, говоришь, вы их называете по-немецки?

— Мопс.

— Значит, самку можно называть Мопси?

— Если она будет отзываться, почему нет.

Мы сели на диван, я с Мопси на коленях (ей нравится, когда ее гладят), и Конрад стал расспрашивать, что я делал на прошедшей неделе — об уроках, рисовании и медицинских тестах.

— Я перенес твой прием у врача на три из-за нескольких встреч. Завтра ты, как обычно, позанимаешься утром, и в 12.30 поедешь в Цюрих вместе с учительницей, навестишь мой офис, и мы вместе пообедаем. Фердинанд спрашивал о тебе сегодня.

Я замер при мысли, что придется явиться на глаза всем его людям, и в то же самое время, мне было любопытно взглянуть на банк Конрада.

— Это не так уж страшно, Гунтрам. Ты уже знаешь самых жутких людей из моего офиса: Монику, Фердинанда и Михаэля. Остальные — просто служащие.

— Не говоря уже о тебе, — лукаво усмехнулся я.

— Обо мне?! Да я самый милый из них всех, — самодовольно ответил он, почесывая голову похрюкивающей от удовольствия Мопси. Хорошо бы вечером он проделал то же самое со мной…

На следующее утро у меня был урок немецкого. Потом я убежал переодеваться, чтобы не задерживать Аннелизу — мы с ней должны были вместе ехать в Цюрих. Нечего было и мечтать, что Фридрих позволит мне остаться в утреннем безумно-голубом свитере. Пришлось надеть твидовый пиджак, кремовую рубашку с галстуком в тон и светло-коричневые брюки. Клянусь, однажды я рискну и напялю футболку с Нирваной или даже с Мерлином Менсоном. Я попрощался с Мопси (она мирно проспала весь урок, счастливица) и побежал к машине.

Банк находился на Бёрзенштрассе, недалеко от Банхоффштрассе, одной из самых дорогих улиц в Цюрихе, и выглядел не так, как я себе представлял. Ведь обычно в банке есть зона общего пользования, где сидят операционисты, стоят банкоматы и все такое. Здесь же все было по-другому. Впечатляющее пятиэтажное здание, построенное в стиле XIX века, с кариатидами, поддерживающими фронтон, огромная металлическая дверь, ведущая в большое фойе с рецепционистами — все, как в дорогом отеле. Аннелиза пробормотала «до свидания» и исчезла. Я собрался с духом и подошел к брюнетке за стойкой.