— Зачем кому-то понадобилось его убивать? Он бы ничего не рассказал, — я почти плакал.

— Никогда нельзя быть уверенным. Последние десять лет он поставлял оружие в горячие точки Африки, контролировал почти весь наркооборот в России, так же как и трафик опиума в Афганистане, не говоря уже о российском черном рынке. Многие ненавидели его и искали возможность с ним расправиться. Если бы Алексею дали сорок пятый калибр и десять минут наедине с Репиным, то итог был бы аналогичный. Я не расстроен его смертью, но меня интересуют те, кто сейчас будет бороться за его место. Теперь Орден свободен от Репина, и это все, что имеет для меня значение. Я уверен, что его друзья больше нас не побеспокоят.

— Он умер в одиночестве. Я никогда не хотел для него такого конца. Он был добр ко мне, и не потому, что хотел затащить меня в постель. Его жена говорила, что он был ей хорошим мужем.

— Именно она предоставила властям доказательства против него в обмен на полный иммунитет для себя и своих детей. У нее есть счета в некоторых наших структурах, Гунтрам. Она разыграла для тебя фарс «Несмотря на всё, я люблю своего мужа», чтобы уговорить тебя написать портрет дочери. Она добивалась, чтобы я взбесился и убил тебя, полагая, что после этого Репин бы взбунтовался, и я разделался бы и с ним. Всегда удивлялся, почему она ему все спускает с рук. Теперь понятно, почему. Я восхищен ее выдержкой и характером, но не собираюсь делать за нее грязную работу. Ты и его дети, должно быть, единственные, кто поплачет о его смерти. Наверное, Остерманн прав: через несколько лет мы будем ничем, но твое имя останется в памяти людей, Гунтрам. Кто помнит мою бабушку? А Рубенса знают и любят все. Репину повезло, что нашелся человек, который прольет за него слезы. Это больше, чем он заслуживает.

— У каждого человека есть кто-то, кто будет плакать после его смерти, — прошептал я.

— Да, но большинство из нас исчезает после смерти. Хорошо, что Фолькер все же купил тот портрет. Он в надежных руках.

— Ты ненавидел этот портрет! — я разозлился: он опять бессовестно лгал.

— Я ненавижу, когда меня учат на глазах у всех. Элизабетта не имела права этого делать. Не так грубо. В феврале я столкнулся с Фолькером на деловой встрече во Франкфурте. Его холдинг просил предоставить им наличные средства, и мне необходимо было присутствовать на обсуждении. Я тогда злился на него и считал, что мне выпал прекрасный шанс ему отомстить, но Фолькер предложил мне поговорить с ним с глазу на глаз. Я ревновал к нему, потому что он мне реальный соперник — гораздо моложе меня, с незапятнанным прошлым, умен и занимает хорошее положение. Репин никогда не был мне опасен в этом смысле, его прошлое мешало тебе полюбить его, но Фолькер мог конкурировать со мной. Мы встретились с ним в отдельной переговорной. Фолькер просто открыл свой ноутбук и показал мне твою картину. «Неужели вы думаете, что тот, кто это нарисовал, не любит вас? У меня с ним нулевые шансы. Я только хотел представить его в артистических кругах, больше ничего, Линторфф». Почему я не торговался за портрет? Я мог бы купить его, одно моё движение, и торги бы остановили. Но я не хотел, чтобы портрет был уничтожен, и оказался прав — Стефания сожгла твои работы. Согласен с Остерманном — ее портрет удивительно точно рисует современные нравы.

— Ты правда так думаешь? Я никогда не хотел унизить тебя или Стефанию. До сих пор не понимаю, почему он таким получился. Мне не нравилось, что меня заставляют его писать. Она заявила, что я — любитель, потому что начинал портрет четыре раза. Я просто разозлился.

— Я не хотел тебя обидеть, Гунтрам, никогда. Мне только хотелось, чтобы ты был счастлив и оставался со мной до моего конца. Но всё пошло не так…

— Не знаю, чего я ждал от тебя последние два года. Мне хотелось причинить тебе боль, но я не мог заставить себя это сделать, так что просто игнорировал тебя. Я жаждал, чтобы ты заплатил за смерть моего отца, но глубоко внутри я всегда знал, что в любом случае остался бы один. Я никогда не видел никого из своей семьи, и они никогда не пытались встретиться со мной. Возможно, сын бедной женщины был недостоин их внимания, а теперь я ношу этот глупый титул**, — признался я.

— Может, у твоей матери и не было денег, но если твой отец так сильно любил ее, значит, она обладала другими достоинствами. Я сглупил, что не забрал тебя к себе, когда твой отец умер — тогда тебе не пришлось бы пережить все эти годы душевного одиночества. Никто из окружающих не заметил, что у тебя уже тогда было слабое сердце! Я поступил эгоистично, думая лишь о собственной боли; я струсил и загубил все шансы заново построить свою жизнь.

— Людям не дано знать, как сложатся их жизни, Конрад. Возможно, если бы ты тогда в Венеции не заговорил со мной, сейчас я уже был бы мертв и выброшен в какой-нибудь подмосковный овраг, или до сих пор бы разносил кофе в ресторане, а может, был бы женат, имел бы детей, вкалывал, как проклятый, и никогда бы не знал, что теряю.

— Знаю, ты мне не веришь, но, клянусь, что в тот момент, когда я увидел тебя в Нотр-Дам, я понял, что Бог дал мне новый шанс. Я проигнорировал ежегодную встречу Ордена только чтобы иметь возможность еще несколько часов смотреть на тебя. Ты… будто излучал сияние, не обращая внимания на то, что происходит вокруг. Я словно ангела увидел. Даже с продавцом кебабов ты говорил так, что он чувствовал значительным, рассказывая тебе о своей родине. Фердинанд целый вечер ругал меня за то, что я не явился на встречу. Мы узнали, кто ты, только когда ты записал свое имя в музее.

— Но ты видел во мне моего дядю, — печально сказал я.

— Нет, — покачал головой Конрад. — Никоим образом. Ты на него не похож. Ты улыбаешься людям, и они чувствуют себя важными. Ты вежлив с горничными и садовниками и ведешь себя с ними точно так же, как с миллиардерами. Ты разозлился, когда я заговорил с тобой в Венеции, и успокоился только в ресторане. Любой другой человек при упоминании моего титула и денег изошелся бы слюнявой лестью. Я тогда сказал Фердинанду о твоем сходстве с Роже, сочтя, что пусть он лучше считает меня одержимым, чем подверженным мистическим видениям.

— В Венеции ты вел себя, как настоящий мудак.

— Знаю. Я нервничал, как влюбленный подросток. Ты не заметил, я неправильно представился — смешал свой титул и фамилию? ***

— Зачем ты таскал с собой целую свиту? Фердинанда и Хайндрика?

— Я не таскал. Они явились сами, — фыркнул Конрад. — Фердинанд очень беспокоился. В отличие от Михаэля. Той ночью, когда ты первый раз пришел ко мне в постель, я был так взволнован, что не мог заснуть. Я чувствовал себя жалким, что поддался старым страхам и так отвратительно обошелся с тобой, чуть не разрушив наши зарождающиеся отношения. Ты оказался таким хрупким существом, почти как ребенок, и ты всё равно пришел ко мне за утешением и защитой. Я тогда понял, как ты одинок, если считаешь меня единственным человеком, кто был добр к тебе. Я не знал, что делать. Только понимал, что ты мне нужен, как никто иной. Ты был таким неискушенным и чистым, и я боялся, что я, такой как есть, оскверню тебя. Ты был моим величайшим счастьем, Гунтрам. Ничто не пугало меня так сильно, как угроза потерять тебя. Та неделя, когда ты лежал в больнице, стала для меня адом.

— Я испытал это, когда познакомился с твоей матерью, — прошептал я.

— Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня за ложь о моем прошлом с Роже?

— Я простил тебя ради детей. Но жить с тобой снова будет трудно — слишком много боли мы причинили друг другу. Мне нужно еще время подумать, — медленно сказал я, отметив, что сейчас Конрад в первый раз по-настоящему извинился за свою ложь.

Я подвинулся и уютно устроился у него в объятьях. Не знаю, почему я это сделал. Мне просто хотелось снова его почувствовать. В таком положении мы и заснули.

Было раннее утро, солнце только всходило, когда я проснулся, все еще в его объятьях, уткнувшись лицом в его мерно вздымающуюся грудь. Долго глядел на его лицо, омываемое растущим светом. Он спал, как ребенок, и я вдруг понял, что для меня другого такого нет в целом мире. Только он. Мы нужны друг другу не только ради детей, но и для собственного душевного равновесия.