— Отвали, мудак! — прошипел я.

— Тебе никогда не выиграть у меня, Гунтрам. Я достаточно терпел твою непокорность, пора тебе вспомнить, кому ты принадлежишь, — прорычал он, и у меня внутри все заледенело от ужаса. Именно так он сказал в Буэнос-Айресе, в ту жуткую ночь, когда решил наказать меня за то, что я его бросил. Я посмотрел ему в глаза и увидел тот самый сосредоточенный взгляд, какой бывает у него, когда он принял решение. Такие глаза у него были, когда он собирался «поговорить» с Фортинжере или когда он уходил со своими псами, чтобы «сравнять счет» с теми беднягами, которые напали на меня.

Я запаниковал, я даже не мог закричать — голос куда-то пропал, а он уже содрал с меня галстук и с мясом вырвал пуговицу на рубашке.

— Не сопротивляйся, и не будет синяков... Слишком много не будет.

Хотя у меня перед глазами все плыло, и сердце грохотало в груди, как сумасшедшее, я попробовал пнуть его, но в ответ получил удар, который едва не вышиб из меня дух. Я бросил сопротивляться, чувствуя, как на щеку капает кровь из носа. Боль с левой стороны груди стала сильней, и я едва подавил рвоту, а его руки между тем принялись расстегивать мой ремень. Стены вращались вокруг меня все быстрей и быстрей, и я закрыл глаза, чтобы подавить тошноту и головокружение.

— Конрад, пожалуйста, у меня сердце болит, — умоляюще прошептал я, на самом деле не надеясь, что он остановится.

Он отпустил меня и отодвинулся. Я попытался сесть, а затем встать, но головокружение и боль были слишком сильными. Пришлось положить голову на согнутые колени и глубоко вздохнуть, но этого мало помогло.

— Где твои таблетки? — спросил Линторфф, обшаривая карманы моего мятого пиджака.

— В моей комнате, — с усилием проговорил я. Мне стало совсем плохо, перед глазами замельтешили черные точки, голова кружилась все сильнее. Я услышал, как он выругался по-немецки, поднялся, подошел к столу и рванул на себя ящик.

Затем он встал на колени рядом со мной, разжал мне челюсти, и я почувствовал горький вкус таблетки от давления. Я начал медленно ее рассасывать. Он обнял меня и прижал к груди, медленно укачивая.

— Что я наделал… Что я наделал… — бормотал он, механически поглаживая меня по лицу. Я опустил голову ему на плечо и закрыл глаза, чувствуя, как постепенно тяжелеет тело.

Очнулся я в своей комнате. Наверное, было уже поздно, поскольку солнце светило не по-утреннему ярко. Я сел в постели, чувствуя головокружение и слабость, не понимая, как здесь очутился и почему на мне пижама. Не помню, чтобы я ее надевал. Взглянув на прикроватную тумбочку, я обнаружил там кучу лекарств, некоторые из них были новые. Я встал с постели, пошел в ванную и умылся. Левое плечо немного болело, запястья начинали наливаться бордовыми синяками. Еще один темнел на левой скуле. Будет трудно объяснить детям, откуда у меня синяки, — если я еще увижу детей. Можно, конечно, обвинить во всем дверь в ванну, но с синяками на запястьях будет сложнее. Рубашка с длинными рукавами в середине июня решит проблему. Я чуть не закричал от резкой боли в запястье, когда вздумал покрутить кистью правой руки. Рисование тоже на некоторое время отменяется. Возвращаясь в постель, я удивился необычной тишине. Сейчас каникулы, и Клаус с Карлом должны в это время играть в саду.

Даже такая короткая прогулка полностью меня обессилила. Должно быть, я задремал, потому что Фридрих разбудил меня, дотронувшись до плеча.

— Добрый день, Гунтрам. Просыпайся, тебе надо чего-нибудь поесть перед тем, как вы с Миланом поедете в клинику Хиршбаума. Доктор ван Хорн хотел бы сделать несколько тестов, чтобы точнее определить твое состояние. Ты нас вчера так напугал, дитя, — сказал он очень ласково.

— Я плохо помню вчерашнее.

— Ты поругался с Его Светлостью и потерял сознание. Он принес тебя сюда и вызвал доктора Вагемана. Доктор сказал, что у тебя случился острый сердечный приступ, и нужно хотя бы неделю соблюдать полный покой. Он оставил несколько рекомендаций. Скоро ты должен почувствовать себя лучше.

— Ясно. Герцог принес меня сюда?

— Да, он очень волновался и сидел здесь, пока не ушел врач. Он распорядился, чтобы тебя не беспокоили ни при каких обстоятельствах. Он помог мне тебя переодеть.

Мне стало противно. Думаю, Линторфф просто не захотел объяснять, почему воспитателя его детей хватил сердечный приступ в его кабинете и почему воспитатель при этом был полуодет.

— Я не слышу детей. Где они?

— Герцог сказал им, что ты заболел, и взял их на неделю на Зюльт. Он вернется пятнадцатого. Ты сейчас не в состоянии с ними возиться.

Отлично, ведьма возненавидит меня еще больше за то, что вынуждена довольствоваться обществом морских чаек.

— Представляю, как расстроена сейчас герцогиня. Дом на Зюльте находится вдали от развлечений.

— Герцогиня сейчас в Париже. После того как ушел доктор, Их Светлости сильно повздорили. Даже дети проснулись от их криков.

— С ней все в порядке? — испуганно спросил я. Мне известно, чем может закончиться ссора с ним.

— Не волнуйся, Гунтрам. Герцог только наорал на нее за непослушание, он никогда не ударит женщину. Он просил меня отдать тебе это письмо. Извини, я схожу за твоим обедом, — он достал из кармана конверт и отдал мне.

— Я сам спущусь поесть, Фридрих, не беспокойся, — сказал я, разглядывая фамильный герб с обратной стороны незапечатанного конверта.

— Тебе надо как можно больше лежать. Таково распоряжение доктора. Поменьше двигаться, и никаких волнений, — ответил он, закрывая за собой дверь. С ним лучше не спорить.

Я глубоко вздохнул. В письме не может быть ничего очень уж плохого, если конверт не запечатан; наверное, Фридрих одобрил его, прежде чем отдавать мне. Да уж, Линторфф всякий раз, когда наворотит дел, сразу бежит к своему старому наставнику за советом. Фридрих знает гораздо больше, чем говорит. К счастью, он мне симпатизирует. Я развернул письмо с именем и гербом Линторффа, оттиснутыми сверху листа, и узнал его элегантный мелкий почерк.

Мой любимый

Мне нет прощения за вчерашнее поведение. Я набросился на тебя, а должен был благодарить за то, что ты встал на защиту наших детей. Ты хотел, чтобы я подписал документы — пожалуйста, пришли их Монике, я подпишу.

Верю, что когда-нибудь ты простишь меня.

Конрад

Дерьмо. Дерьмовей не бывает. Он до сих пор называет меня любимым. Репин был сообразительней — он понял, что между нами ничего не может быть после нашего первого поцелуя. То, что он пытался еще несколько раз после того, как я расстался с Линторффом — это другой вопрос.

Так или иначе, чувствуя свою вину — да, Гунтрам, как будто такое возможно — Линторфф согласился подписать документы.

Я почувствовал облегчение. Это больше не может так продолжаться. Как и говорил мне Константин, Линторфф либо добьется своего, либо убьет меня в процессе. Нет, Гунтрам, ты уже мертв. Ты стрелял в человека, даже если он самый гнусный подонок на свете. Линторфф не колебался бы ни секунды, прежде чем отдать меня в руки своих псов. Я жив только потому, что за меня заступился Горан — не Фердинанд и никто другой.

Что, если в следующий раз я не промахнусь и выстрелю Линторффу в голову, как он того и заслуживает? Что, если я убью его в присутствии детей? В тот день я узнал о себе самом больше, чем за всю мою жизнь. Я тоже мог бы стать убийцей, как они.

Но я не хочу становиться убийцей и умирать тоже не хочу. Мне нужно уходить отсюда. Я здесь только из-за детей, но Линторфф ясно сказал, что заменил меня Стефанией. Она теперь их мать. В точности, как предупреждал Константин: в ту минуту, как Линторфф найдет кого-нибудь лучше, он выгонит меня и запретит видеться с малышами. Они его, не мои. Вчера он почти уволил меня второй раз, потому что ведьма сказала ему, что я ее оскорбил, разве не так? Я был идиотом, изобретая ему оправдания, словно он — порядочный человек.

Я умру в ту минуту, когда расстанусь с Карлом и Клаусом, но это к лучшему. Рано или поздно мы с Линторффом убьем друг друга. Я больше не выдержу. Мне следовало бы уйти уже давно. Возможно, я заставлю детей страдать, но лучше я, чем их собственный отец.