— Продавать – да, запретил, но ты ничего не говорил про благотворительность. Портрет слишком хорош, чтобы его выкидывать, он заслуживает, чтобы его выставили на «Кристис» в разделе современного искусства. Я жалею лишь о том, что Элизабетта уговорила меня продать его на аукционе «Линторфф Фаундейшн». Девяносто девять тысяч франков. Рекордная цена для этого аукциона. Фолькер купил картину, и если он заплатил такие деньги, соперничая с Титой Ольштын, это значит, ты на верхушке рыночного рейтинга, мальчик. Он позвонил мне сегодня утром и сказал, что одна парижская галерея и одна в Нью-Йорке заинтересовались твоими картинами. Ты на подъеме, Гунтрам. Еще пять-семь лет, и мы будем ходить смотреть на твои картины в музеи современного искусства.
— Линторфф уволил меня. Я никогда больше не увижу Клауса и Карла. Никакие картины не стоят этого.
— Мой племянник — болван, милый. Нет, осёл, которого оседлала злобная мегера. Пора ему услышать кое-что от нас, — сказала Элизабетта, слегка стиснув мою руку.
Когда мы приехали в замок, Элизабетта вошла внутрь первой.
— Сообщите герцогу, что я здесь, — приказала она совершенно растерявшемуся Дитеру. Он решил, что должен послушаться, и побежал выполнять распоряжение, а мы остались в фойе.
— Как вы смеете являться в мой дом! Убирайтесь! — заорала Стефания с лестницы. — Это всё ты, старая карга!
Я вздрогнул, услышав оскорбление, но лицо Элизабетты осталось бесстрастным.
— Стефания. Это моя тетя! — рявкнул Линторфф, который подошел к нам со стороны библиотеки. Герцогиня смутилась. — Де Лиль, я же велел тебе убираться.
— Конрад, прибереги этот тон для своих слуг и жены, — сказала Элизабетта, пристально глядя на него. — Если ты способен держать Geborene* на пороге, твое гостеприимство оставляет желать лучшего, мальчик.
Я ослышался, или она назвала его «мальчиком»?
— Прошу, Элизабетта, скажи этим людям, чтобы они покинули мой дом. Остерманн, вы освобождены от своих обязанностей.
Мой учитель только слегка сгорбился — словно это не имело для него большого значения.
— Неужели в последние месяцы ты жил так близко к Трастевере**, что совершенно забыл о манерах, мальчик?
Когда Линторфф попросил Элизабетту пройти в гостиную, было заметно, что он едва сдерживает ярость.
Остальные последовали за ними, в том числе и Стефания. Элизабетта грациозно опустилась на один из диванов, сделав мне знак сесть рядом с ней, напротив Конрада и Стефании. Остерманн, умный человек, устроился в уголке, подальше ото всех. Я рассматривал узоры на ковре, чувствуя себя крайне неловко.
— Первое. Гунтрам не имеет к этому никакого отношения. Решение отправить обе картины на аукцион приняла я как Президент «Линторфф Фаундейшн». Предвидя, что мы не соберем много денег в этот раз, я попыталась исправить положение.
— Дело не в деньгах, Элизабетта, и ты это знаешь, — проворчал Линторфф.
— Как я сказала, оба портрета невероятно хороши. Большинство наших друзей поздравило меня с хорошим выбором.
— Хороший выбор?! Это уродство! Ужасное и отвратительное. Когда мои юристы закончат с тобой…
— Конрад, уйми свою жену, — ухмыльнулась Элизабетта. — Угрожать — это так… — на ее лице изобразилось отвращение, — как бы это сказать… по-плебейски, — она сморщила нос. Я замер. Она действительно это сказала?
— Стефания, нам не нужен еще один скандал. Пожалуйста, потише, — мягко попросил Линторфф, послав убийственный взгляд Элизабетте.
— «Портрет неизвестной леди с кошкой» — очень качественная работа, — заявил Остерманн. — Многие из моих коллег согласны со мной. В картине схвачена самая суть: пошлость, поправшая традиционные каноны красоты и равновесия. Картина разрушает все, что мы называем классическими элементами, но воссоздает их в новой, уникальной манере. Это очень резкий и едкий взгляд на современное общество, отравленное вечной погоней за удовольствиями. Хотя Гунтрам и просил меня, но картина слишком хороша, чтобы уничтожать ее. Он не собирался ее продавать, поэтому я передал ее в дар Фонду. И я рад, что ее приобрел Андреас Фолькер. Она в хороших руках.
— Я предложу ее выкупить, — тихо сказал я.
— Он не продаст, — сказал Остерманн. — Зачем ему ее продавать, если ты потом отдашь ее женщине, которая ничего не смыслит в искусстве и способна лишь выбрать пару туфель? Чтобы она уничтожила портрет? Нет, он настоящий ценитель искусства.
Линторфф был готов взорваться, но Стефания его опередила:
— Я — селебрити. Многие модельеры добиваются того, чтобы их имена упомянули в моей программе! Я знаю об искусстве больше, чем вы вместе взятые!
— Как вы и сказали, мадам, вы — селебрити. Если вы больше не будете работать на телевидении, через два года никто о вас не вспомнит. Ваша известность краткосрочна, за ней нет серьезной основы. О вас, герцог, лет через сорок никто не вспомнит. Возможно, кто-то прочитает ваше имя в Готском альманахе, но сами вы будете лишь пеплом на кладбище. Но когда люди будут смотреть на эту картину, они узнают, в каком лицемерном, невежественном обществе мы жили. Имя Гунтрама будут помнить через годы. Ваши имена — нет.
— Чепуха! Он — лишь выскочка, который не умеет рисовать, более ничего! Почему мы тратим время на этого старика и его щенка?
— Два портрета кисти Гунтрама уже висят в кардинальской галерее в Ватикане, плюс там находятся еще пять работ. Одну из них в следующем году переведут в постоянную экспозицию. А ему нет и двадцати пяти. Если вы позволите сравнение, мой герцог, он находится на Олимпе.
— Пожалуйста, Рудольф, не надо злить Стефанию — ее собственная карьера в этом возрасте уже закончилась, — вмешалась Элизабетта. — Я только хочу сказать, Конрад, если твоя жена расстроилась, тебе надо поговорить со мной, а не валить все на Гунтрама. Твоя реакция, должно быть, была для него шоком, и я хочу извиниться перед Гунтрамом за то, что не подумала о последствиях своих действий.
— Разумеется, я поговорю с тобой, тетя, — запальчиво пообещал Линторфф. — Остерман, хорошего вам дня, а ты, де Лиль, возвращайся к работе.
— Что?! — взвизгнула Стефания. — Он нарисовал эту хрень!
Элизабетта закрыла глаза:
— Дорогая, первое правило для принцессы — научиться смеяться над собой. Если она этого не умеет, она — не принцесса, — очень серьезно сказала Элизабетта. Я снова испугался. — Рудольф, ты не мог бы подождать меня в машине? Это займет всего пять минут.
— Разумеется, princepessa, — сказал он, поклонившись.
— Минуту, Остерманн, — сказал Линторфф. — Если де Лиль возвращается к своим обязанностям в этом доме, то кое-что нужно изменить. Поскольку весь этот скандал был вашей идеей, тогда вы должны понять мое требование: вы с ним прекращаете любое коммерческое сотрудничество. Де Лиль должен найти себе другого арт-менеджера, если хочет здесь остаться. Это мое условие.
Мне стало очень больно. Остерманн больше, чем учитель или менеджер. Он скорее был моим наставником, но альтернатива — жить, не видя моих малышей. Нет, детей Линторффа. Они не мои, вчера он очень доходчиво мне это продемонстрировал.
— Пожалуйста, доктор Остерманн, поймите меня. Я и раньше говорил, что Карл и Клаус для меня важнее любых картин, — тихо проговорил я.
— Не волнуйся, Гунтрам, я понимаю.
— Оставьте у себя картины, которые сейчас в студии.
— Хорошо. Я пришлю тебе подходящие кандидатуры. Любой арт-дилер будет счастлив иметь с тобой дело.
— В этом нет необходимости, сэр. Я никогда не собирался рисовать профессионально. Искусство не должно делать людям больно.
— Люди, которым искусство причиняет боль, это не люди, Гунтрам. До свидания, — мягко сказал он и пошел к двери. Мне было так плохо, что я даже не смог сказать ему «до свидания». Когда он закрыл дверь, Элизабетта заговорила:
— Говоришь, вчера был скандал? — она сухо усмехнулась. — Да ты живешь в постоянном скандале с тех пор, как женился на этой женщине! Мы долго терпели твои капризы! Мы согласились принять твой образ жизни, потому что не ты первый, не ты последний! Ты всегда жил по правилам и уважал их, но сейчас твое поведение возмутительно!
