Конрад, конечно, замечает мое состояние, но ничего не говорит. Только смотрит виноватыми глазами. После четвертой попытки доставить мне удовольствие во время секса он сдался. Просто мне сейчас вообще ничего не надо. Когда хочется Конраду, я уступаю ему, но не больше — я так устал. Я не возражаю, когда он пытается разрядить обстановку. На мой день рождения мы на выходные ездили в его дом на Французской Ривьере. Поместье почти свисает со скалы над морем поразительной синевы. Но я остался равнодушным к этой красоте. Конрад предложил сходить в казино, я сказал: «Да, сходи, почему нет. А я не силен в математике». Он подарил мне прелестную картину Фернандо Фадера, немецко-аргентинского импрессиониста, которого я всегда обожал. Конечно, я был благодарен Конраду за подарок, но глядя на любимого прежде художника, я не чувствовал ничего.

В день моего рождения он пытался устроить романтический ужин, но я, увидев свечи, спросил: «У нас отключили электричество?»

Нельзя сказать, что я его больше не люблю. Нет, всё ещё люблю. Просто не могу не думать о том, что теперь знаю. Каждый раз, когда он говорит «завтра я лечу в…», я вздрагиваю, гадая, что сулит его поездка тем беднягам, к которым он едет.

В мой университетский шкафчик снова подбросили записку от Репина. «Я могу тебе помочь. К.» Я вручил ее Милану, когда он забирал меня из университета.

— Молодец. Мы знали, что она там лежит. Горан будет доволен, что ты отдал ее нам.

Дальше все было как обычно. Я пообедал в банке с Гораном и его людьми, потом отправился заниматься в библиотеку, чтобы убить время до того момента, когда будет пора ехать к Остерманну. О записке больше никто не упоминал.

Я, как могу, пытаюсь избегать Конрада и остальных.

Свободным я чувствую себя, только когда рисую. Никому нет хода сюда. Это только моё. Я практически перестал обращать внимание на критику Остерманна. Рисую, как нравится мне. В ноябре я закончил портрет Мари Амели и сразу получил несколько предложений о покупке от своих соучениц, но вместо этого отдал картину Гертруде фон Кляйст. Она совершенно не ожидала получить портрет дочери и долго благодарила меня. Конрад разозлился и устроил мне скандал тем же вечером.

— Я обещал не разговаривать с дочерью. Про мать ты ничего не говорил, — сказал я в свое оправдание и больше не обращал на него внимание.

Может, отчасти поэтому я и подарил Конраду на день рождения ту картину. Была ли это с моей стороны попытка с ним помириться, не знаю. Я просто почувствовал, что так будет правильно. Я взял свою аргентинскую акварель с индейскими матерью и ребенком, которая так нравилась Конраду, и написал ее маслом. От оригинала осталось не очень много, это да. Только лица и позы, остальное я изменил. Добавил фон с деревьями. Остерман назвал картину Мадонной и сказал, что она одновременно и классическая, и провокационная. И что он должен послать ее фото в Рим Д'Анунцио.

Пусть делает, что хочет. Мне все равно.

Сейчас я работаю над двумя аргентинскими пейзажами и, возможно, сделаю что-нибудь на основе старых набросков. Может быть, натюрморт. Стол (видел тут один симпатичный), на нем цветочная ваза с лилиями и орхидеями и серебряный кофейник, в котором отражается комната. Наверное, добавлю что-нибудь вроде кашемирового шарфа или шелка и нарезанный лимон. Не знаю. Просто Остерманн напомнил про грядущий в мае «очистительный» аукцион. Что ж, на этот раз он не сможет пожаловаться, что я захламляю его студию — я уже избавился от ненужного. А особого вдохновения в последнее время я не чувствую.

Конраду очень понравился мой подарок, и он даже продемонстрировал его некоторым своим гостям на приеме в честь дня рождения. Присутствовало человек тридцать. Я попросил Фридриха посадить меня на ужине рядом с Моникой ван дер Лейден, подальше от именинника. После консультации с Конрадом мое желание было исполнено, и я оказался между Моникой и молоденькой девушкой из знатной семьи. Поскольку это был его день рождения, я подумал, что Конрад ночью захочет заняться любовью. Я сделал хорошую мину при плохой игре, и у нас был секс. Всё прошло не так уж и плохо. Он получил свою разрядку, и это главное. Остальное неважно.

Мы до сих пор спим в одной постели, и каждый раз он целует меня и порывается обнять, но в его руках я чувствую себя мертвым. Да, технически я живой труп. Делай Грифона счастливым или умри. Возможно, ему скоро это надоест, и все закончится.

Было бы хорошо.

23 декабря, Вена

Честно говоря, я бы лучше остался дома, но нет. У Конрада тут несколько встреч… после третьего января, и он решил приехать пораньше, провести праздники наедине со мной и с Фридрихом, который чрезвычайно счастлив вернуться на родину. Старик исчез в ту самую минуту, как самолет приземлился в Вене. У него номер в нашем же отеле, но я не видел его со вчерашнего дня.

Мои оценки за семестр не особо впечатляющие, но я всё сдал. 4,7 из 6 возможных. Я не жалуюсь. Это совсем неплохо, учитывая обстоятельства. Единственное, что я хочу сейчас — это спать, и, к счастью, в нашем сьюте две спальни.

26 декабря

Это было странное Рождество. Поскольку я прежде никогда не видел рождественских рынков, утром двадцать четвертого Фридрих взял меня с собой. Очень забавно было смотреть на деревянные декорации и людей, занятых покупками. Вена — как Париж, только с австрийцами. Повсюду музыка и фантастически красивые здания. Похоже, Фридрих тоже скучает по своей родине — он, как ребенок, всюду бегал и совал свой нос. В полдень мы пообедали, а в три часа дня пошли в “Kaffee”. Официанты сразу же понимали, что он австриец, и говорили с ним на их диалекте (не понимаю ни единого слова).

После прогулки мы вернулись в наш «Гранд Отель», величественно возвышающийся на Рингштрассе. Я спросил Фридриха, почему герцог не поселился в «Захере»*. Это было бы самым логичным выбором.

— Нет, что ты! «Захер» был построен для отпрысков знати, чтобы приводить туда хористок и певиц из Оперы. Это неподходящее для тебя место!

— Фридрих, Габсбургов низложили аж в 1919 году! — засмеялся я.

— «Захер» до сих пор используется по назначению, Его Светлость может это подтвердить, — чопорно ответил старик. Я с большим трудом проглотил смешок.

В фойе отеля мы разошлись, поскольку Фридриха перехватил Милан, и они вместе удалились, оставив меня одного. Это стало самой приятной неожиданностью за последнее время — не чувствовать телохранителя у себя за спиной. Хотя Милан и Ратко всегда сдержаны и вежливы, но очень тяжело все время знать, что они рядом, следят за тобой, чтобы «защитить». Несмотря на их меньшие, чем у Хайндрика и его ребят, размеры, мрачно молчащие сербы с их пронизывающими взглядами смотрятся более устрашающе. Горан по сравнению с ними довольно разговорчивый парень.

Чуть ли не хихикая, я вошел в лифт, и лишь серьезные взгляды других пассажиров заставили меня успокоиться. Совершенно неуместное поведение!

У входа в номер стоял Хайндрик. Я застыл на полушаге.

— Здравствуй, Гунтрам, — сказал он. — Рад снова тебя видеть.

— Ты вернулся? Я так сожалею о том, что случилось. Никогда не думал, что у тебя из-за этого будут проблемы.

— А я никуда и не уходил. Я теперь работаю непосредственно для Его Светлости вместо Михайловича. Это не такая расслабуха, как охранять тебя, но все равно хорошо.

— Рад слышать. Горан был так зол на нас с тобой.

— На тебя? Никогда. Он до сих пор впечатлен, что ты смог прятаться от нас целую неделю. Потом в дело вмешался доктор Делер, и Горан получил информацию, где искать. Ты можешь быть довольно изворотливым, парень. А я-то думал, что ты — дурачок… Можешь войти. Встреча закончилась, — вполне дружелюбно сказал он. Стал таким душкой? Не думаю. Он всегда орал на меня, если я делал шаг в сторону или не слушался его. Хайндрик открыл дверь, и я вошел, почти ожидая предательского удара в спину.

Конрад сидел у камина, читая книгу. Странно, обычно он всегда с документами.

— Здравствуй, Maus. Как вы с Фридрихом провели день?