Я рассказал про ночное происшествие, выдав все это за сон. Отчасти я готов был верить, что это и был сон, а не явь: слишком не вязалось одно с другим — роботы и черти. Уж что-нибудь одно. Больше всего меня смутило, что на шторе в самом деле обнаружились какие-то пятна.

— Если вас беспокоит только это… — Итгол ненадолго задумался. — Я берусь объяснить, как эти пятна могли попасть в ваш сон.

— Любопытно.

— Накануне вы проходили мимо окна и видели пятна, но не обратили на них внимания. Однако это вовсе не значит, что они не запечатлелись. Просто вы были чем-нибудь заняты в ту минуту более для вас важным. А ночью пятна приснились. Именно потому приснились, что подсознание было встревожено: откуда взялись пятна? Во сне пришло, хотя и фантастическое, но возможное объяснение.

Ничего не возразишь, логично.

— Но этот мой сон был очень подробным и последовательным, — вспомнил я. — Могу рассказать вам все как есть, вплоть до мелких незначительных деталей.

— Это довольно странно.

Рукав свитера раскатался и закрыл восковую кисть, Игара взмахнула рукой и поправила рукав.

— Хоть это и не частый случай, но допустимый, — сказала она, глядя на меня, но было ясно, что обращалась она к Итголу.

— Пожалуй, Игара права, — сказал он. — В конце концов, природа сновидений до конца не раскрыта. Возможны отклонения от средней нормы. Они еще мало исследованы.

— Как знать, не окажется ли заблуждением и главная посылка: будто сон — это всего лишь аппарат биологического разума — своего рода информационный фильтр, поставленный природою.

Они продолжали разговор между собою, оба поочередно обращались ко мне — я только успевал поворачивать голову от одного к другому. На спор это не походило — потому что разговаривали единомышленники. Скорее всего, свой диалог они затеяли в просветительских целях — преподать мне кой-какие истины, известные им обоим. Кое-что — я понял и запомнил.

Есть два вида памяти: стихийная (биологическая) и осознанная (разумная). Обыкновенно в повседневной жизни нас интересует только вторая, именно ею мы можем управлять, развивать ее или терять. Первая же биологическая существует независимо от наших усилий. О том, сколь важную роль она играет в нашей жизни — значительно большую, чем вторая память — мы не задумываемся.

Запоминать или по иной терминологии накапливать информацию — непременное свойство всего живого. Без этой способности жизнь немыслима. Природа создала код, посредством которого накопленная полезная информация передается из рода в род. Этот код — гены. Едва появившись на свет, детеныш (животного или человека — безразлично) многое уже умеет, ничему не учась: дышать, двигаться, глотать, переваривать пищу, перегонять кровь по артериям и венам и еще многое, многое… А ведь все это умение накапливалось по крохам десятки и сотни миллионов лет, постепенно отшлифовываясь и усложняясь. Но сколько бы ни была обширной унаследованная программа, весьма значительную долю необходимых знаний детеныш приобретал на собственном опыте. Природа и здесь не была расточительной, ей нельзя было допустить, чтобы любое повседневное событие запоминалось одинаково четко — из беспрерывного потока будничной жизни необходимо было выхватить самое главное, чтобы как можно скорее выработать навык. Любая ошибка могла стать роковой. Важнейшую роль в отборе впечатлений сыграли эмоции: с их помощью выделялись самые значительные события прошедшего дня — например, пережитая опасность. Мало того, то же событие повторилось во сне. Здесь угроза для жизни возникла даже в преувеличенном виде. Но снились не одни пережитые опасности — ведь детенышу потребуются не только оборонительные навыки, а еще очень и очень многое. Разобраться и отсортировать для запоминания самое необходимое ему помогали эмоции и сновидения. Вот отчего у детенышей (детей) беспокойные тревожные сны бывают так часто: для них в каждодневной жизни непривычного и нового куда больше, чем для взрослых.

Эту схему накопления полезных знаний человек унаследовал от своих предков. К ней прибавилась, сложилась с нею новая схема — схема разумной, осознанной памяти. Подспудное действие механизма эмоций знакомо всему существу человека, даже если он и не осмысливает этого рассудком. Это — стихия, живущая в истоках натуры.

Искусствами человек стал заниматься много позднее, когда для этого возникли социальные условия, когда у него явилась потребность к духовному общению. Чтобы достигнуть нужного впечатления, еще первобытный художник использовал силу эмоций. Он и не мог поступить иначе, ибо к глубинам человеческого сознания был один кратчайший путь — путь, по которому шла природа эволюции. Но ведь именно эмоции усиливают впечатления, вторично переживаемые человеком во сне. И нет ничего удивительного, что между сновидениями и произведениями искусств так много общего.

Наша беседа прервалась внезапно.

Пол, выстланный желтовато-коричневыми дубовыми плахами, встряхнуло, словно на глубине взорвалась мина. Глухо прокатился звук тяжелого удара — бум! Взрыв произошел где-то в коридоре. Из спальни выскочила Эва.

— Оставайтесь на месте! — крикнул я.

Паука в нише не было. Вдалеке слышался разноголосый шум. Пахло пороховыми газами.

Несмотря на запрет, вслед за мной выбежали Итгол и Эва. Эва схватила меня за руку. Цепкость ее пальцев была хорошо знакома мне.

— Не ходи туда!

Я искоса глянул на нее: Эвины глаза светились по-кошачьи. Я не успел еще удивиться этому, когда из-за поворота выплеснулось пламя. Огонь растекался по верху синтетической обивки пола — сгорала тонкая пленка лака, но гудело так сильно, будто надвигался таежный пал. Два паука направили на бегущее пламя брандсбойды: пенистая струя с шипением вырывалась из них. Пламя мгновенно захлебнулось. Воздух, наполненный гарью, неприятно щекотал в носу.

Неожиданно погас свет. Мгновение назад Эва выпустила мою руку. Я ощупью хотел поймать ее в воздухе, но наткнулся на Итгола.

Из гибельной темноты, пахнущей сражением, донесся Эвин голос:

— Помогите!

Я запнулся о кого-то и упал. Под рукой оказалась шерстистая гладкая шкура. Ощутилось живое тепло, как если бы я наткнулся на собаку. Инстинктивно отдернул руку.

— Не сметь! Цыц! — прикрикнул я, пытаясь подняться.

Несколько пар рук сгребли меня. Я брыкался, но ничего не мог поделать. Меня поволокли вдоль темного коридора. Вдруг запахло крошеным камнем, лицо стегнула колкая струя морозного воздуха. Послышался хруст снега.

— Пустите меня! — совсем близко раздался Эвин голос.

Я рванулся изо всей силы, пнул в чьи-то ребра — кто-то с визгом закрутился на снегу. Освободилась правая рука — я выхватил из кармашка свитера автоматический искровысекатель. Шипучее пламя осветило небольшой круг — в него попали несколько остроухих настороженных мордашек.

Огонь в моих руках переполошил их — они бросились врассыпную. Я кинулся выручать Эву. Мне удалось отбить ее.

В густых сумерках виднелось несколько корявых ветел. Позади них маячили фигуры сражающихся — доносились боевые выкрики, звон металла. Шум битвы удалялся и затихал. Мороз пробирал сквозь одежду — земтерские трико нисколько не грели. Сзади сильно хрустнул снег: это Итгол выбежал следом за нами.

Найти пролом в стене было не трудно: даже в слабом пламени, которое давал искровысекатель, рваная дыра зияла теневым сгустком. Но попасть в коридор было уже невозможно: роботы изнутри задраили брешь щитом из эластика.

— Откройте! — Изо всей силы я барабанил кулаком по щиту. Никто не отзывался.

Еще немного — и мы окоченеем. Где расположен вход в помещения, я не представлял.

Я перестал колотить по гулко вибрирующему эластику. И впервые услышал тишину. Это была какая-то особенная, невообразимая тишина, возможная разве что в подземелье.

Эва прятала отмерзающие кисти в рукава свитера. Мороз не давал времени размышлять. Я знал единственное, зато испытанное средство — костер. Заиндевелые ветки легко отламывались. Не будь у меня огнемета, ни за что бы не удалось разжечь сырую древесину. Костер осветил часть массивной крепостной стены, несколько деревьев и мерзлую запорошенную снегом землю. Тепла он давал немного. Ветки вначале шипели и трещали, потом мгновенно прогорали.