Скоро Николай увидел, что в дверном проеме вагона появилась Александра Федоровна — с лицом, искаженным мукой и тревогой. Но он ей даже не сумел подать руки, потому что уже был поставлен в строй рядом с поручиком и чекистом. Только искоса смотрел за тем, как она неловко прыгнула с высокой ступеньки, не удержалась и упала.
— Можно мне помочь моей семье? — спросил Николай у человека, в отличие от других не имевшего лохматой шапки, а красовавшегося в матросской бескозырке, на ленточке которой золотилось слово "Светозаръ".
"Матрос", пыхнув дымом, криво улыбнулся и сказал:
— Да буде, дядя, буде. Теперь уж твоей семье никто здесь не поможет, кроме нашего царя…
— Какого еще… царя? — спросил Томашевский, хмуря брови.
— Как какого? Законного императора России Николая Александровича, его величества, — отвечал вполне серьезно светозарец, ища в лицах своих пленных несогласия с этим сообщением, чтобы можно было убедить их в справедливости его каким-нибудь иным способом.
Но они промолчали, и только Ваганов, потупив взор, сказал:
— Так ведь убит же он… расстрелян…
"Матрос" зло затоптал цигарку, прозвенел пулеметной лентой, повешенной через плечо, зачем-то полапал рукоятку офицерского кортика, висевшего у него чуть выше колена, и сказал:
— Ты, батя, таких глупостев больше говорить-то не моги!
И будто в подтверждение его слов, не оставлявших сомнения в том, что «настоящий» император России должен находиться где-то рядом, со стороны деревеньки покатился по направлению к остановленному поезду какой-то клубящийся шар. Он оказался облаком пыли, поднятым всадниками, сидевшими в седлах уверенно и молодцевато. Все это Николай, однако, рассмотрел, когда в облаке появились контуры людей и лошадей, а ещё минуты через три можно было видеть, что в центре кавалькады мчится всадник в мундире с золотыми эполетами и богатым аксельбантом. Золотой гвардейский шарф перепоясывал его полный стан, плотные ляжки обтягивали гусарские чакчиры с вышивкой, а на ногах лаково блестели короткие гусарские сапожки с серебряными шпорами. Легкая сабля в золоченых ножнах и деревянная коробка маузера, хлопавшая всадника по ноге при каждом скачке коня, дополняли красочный, богатый наряд всадника. Но, что самое удивительное, чем ближе приближался всадник, окруженный свитой, тем отчетливее видел Николай, что лицо неизвестного очень походит на его собственное лицо, будто кто-то оживил его портрет да и посадил на лошадь… Видел он, и что выстроенные в две шеренги пассажиры тоже смотрят на подъезжающего с большим любопытством, а некоторые даже с трепетом во взоре. И едва подъехал всадник так близко, что всякий из шеренги мог его видеть и слышать отчетливо, как тут же, погарцевав немного для красы, поднял руку, другой рукой держа поводья горячего своего коня.
— Граждане России, подданные вы мои, чада мои возлюбленные! Сподобились вы увидеть самого государя России, императора Николая Александровича, который кланяется вам, чтобы и вы, помня всегда его милость, кланялись бы ему усердно и не кривя душой.
И человек с золотыми эполетами на плечах на самом деле низко поклонился пассажирам поезда, так низко, что Николай подумал было, что "Николай Александрович" не удержится в седле и упадет на землю.
— Знаю, прошел по земле русской слух, — продолжал всадник, — что меня-де с семьей расстреляли, и панихида-де по мне отслужена, и имена-де убийц уж и анафеме преданы. Ну что за нелепые, глупые слухи! Рад наш маловерный народ подхватить да другим передать всяку блажь. Так вот, зрите, дети мои! Еще в Тобольске удалось мне бежать из тюрьмы, со всею семьею бежать, и теперь возлюбленные домочадцы мои в месте безопасном, но мне ли укрываться от народа своего? Мне ли бежать в дальние страны, когда вижу я, что Россия страждет, нуждается в вожде, в сильной императорской деснице. И вот явился я к вам, — нет, вернее, вы ко мне, хоть и не по своей воле, чтобы вы порадели за дело государево, за восстановление престола, восхищенного у меня злыми ворогами отечества! Значит, слова мои к вам такими будут: силком никого принуждать не собираюсь, но кто добровольно на мою сторону перейдет, обещаю прощение и награду соразмерно вкладу в наше с вами российское дело. Переходите на мою сторону, православные и неправославные, все, кто любит меня! Будем жить покамест в той деревне, обстроимся, сил наберем — есть у меня и пушки, и пулеметы, а паровоз я любой теперь останавливать со своими орлами научился, так что, обретя силы немалые, двинем на Екатеринбург, с ходу город на шашку возьмем, а там за меня и весь Урал выступит, Сибирь поднимется, потому что нет в России более законного правителя, чем я, помазанник Божий Николай Второй!
Раздалось громкое «ура», но Николай, слушавший длинную и кудреватую речь того, кто называл себя царем, заметил, что кричали по большей части неприглядные «лохматые», правда, подал свой восторженный голос и кое-кто из пассажиров поезда. Томашевский же громко скрипел зубами от негодования на наглые речи неведомо откуда взявшегося "императора".
— Я только очень вас прошу, — прошептал Николай, — не подавайте виду, а то вы всех нас погубите. Представьте, если этот… субъект узнает во мне настоящего Николая Романова, а в членах моей семьи — августейшую фамилию…
— Я буду вам послушен, ваше величество, только… только уж очень хочется бросить в него гранату, — так же тихо прошептал Томашевский, стоявший от него по правую руку, слева же стоял Ваганов. И если до соратников "деревенского императора" не долетели фразы разговора Николая с поручиком, то их обрывки были слышны екатеринбургскому чекисту, который громко закричал «ура» в честь всадника с аксельбантом и маузером на ляжке, а потом сказал, выходя из строя на два шага, но поворачиваясь к фронту понурой шеренги пассажиров:
— Земляки, неужели сомневаетесь, неужели не видите, что перед вами настоящий император матушки России, а нам-то злые языки трепали, что извели его большевики ещё в Тобольске. Лично согласен за его дело постоять, а то куды ж без него Россия? Буду за тебе сражаться, твое величество! Только разреши сказать тебе одно словечко, короткое такое…
Всадник в драгунской мерлушковой шапке, слушавший верноподданническую речь неказистого с виду мастерового, недоуменно пожал плечами:
— Что ж, гражданин, ежели ты никаких каверз в голове своей против меня не держишь, то подойди, да только помни: покусишься на государеву персону на куски тебя потом разрежут.
Ваганов робко двинулся к нему. Двое конников тут же окружили его с двух сторон.
— Что ты, государь, ничего дурного против твоей персоны и в мыслях не держу, — сказал Ваганов.
Стража была готова разделаться с подозрительным мужичком по первому же знаку государя — карабины дулом кверху, а приклады — на бедре, патрон уже давно дослан в ствол. Жрут глазами недотепу, а он подошел поближе и сказал:
— Ваше величество, нужно одно слово вам сказать, но без свидетелей. Очень важное такое слово. Пусть ваши телохранители отъедут, хотя б маленько.
Государь не был бы государем, если бы позволил себе выглядеть малодушным. Только незаметно мигнул конвою, а сам тихонько шпорами тронул коня, отъезжая от стражи.
— Ну, чего хотел сказать? — чуть нагнулся к незнакомцу, сам же правой своей рукой взялся за перевитую рукоять легкой генеральской сабли, клинок которой хлябал в неродных золоченых ножнах.
— Ваше величество, не обессудь и не серчай: есть среди пассажиров человек, который себя за… Николая Романова выдает, за императора. Сам понимаешь, двум царям зараз, да ещё с одинаковыми именами в России не править, вот и рассуди ты своей мудрой царской головой: стоит ли отпускать того самозванного царя восвояси? Он же на каждом углу трубить будет, что не ты, а он — настоящий император.
— Интересно, оч-чень интересно, — выпрямился человек с эполетами в седле и оглянулся по сторонам, как видно, желая убедиться, что рассказ пассажира не коснулся ничьего уха. — Конечно, ты мне этого… самозванца покажешь?
