Дети от совокупления с ними рождаются обычные видом: люди от людей. Однако лишь такого ребёнка смертной женщины можно обратить в создание, во всех тонкостях подобное им самим.
Кто создал их - неведомо. Но такое можно сказать и о человеке. Ибо никто не присутствовал на собственном сотворении и на сотворении того, кто старше.
У них нет самоназвания - или оно неведомо простым смертным. Представляясь, они говорят лишь то, что от них ожидают услышать.
Они не делают сущностных ошибок - лишь такие, что предопределены. Гармония с натурой - их магия, но иного ведовства не существует вообще ни для кого.
Для них нет добра и зла - они делят мир иначе. Знаток Аль-Джебр и Аль-Мукаббалы сказал бы, что для их народа насущны лишь точность и красота построений.
Плотское умирание у них напоминает женские регулы и состоит в отделении тканей, иногда окисляющихся почти мгновенно, и обильном истечении ихора: после чего вся их видимая часть обновляется и становится непохожа на себя прежнюю.
Они более подобны людям, чем сами люди".
Что всё это значило и как попало к тутошним несмышлёнышам?
Я не знал. Судя по чуть напыщенному и в то же время лаконичному стилю, это было подобие сакрального текста, выстроенное и выглаженное так, чтобы легко можно было запомнить, особо не вникая в смысл. Это многое объясняло - здешние ребятишки и я обладали одинаковым статусом. "Аз есмь в чину учимых и учащих мя требую", как говорится.
И будьте уверены - запомнил я с первого раза, и никакого Джордано Бруно с колдовской мнемонической системой, за которую он попал на костёр, мне не потребовалось.
Поворочав непонятный текст внутри себя, я понял - правда, вовсе не его. Только то, что здешние малявки ухитряются из вот таких неудобоваримых кирпичей создать уникальное игровое пространство. Комфортное со своей точки зрения и, не исключено, лишённое уюта с точки зрения тех, кто их породил.
Выше уровнем обитали и по-своему резвились детки самого бойкого возраста. Здесь уже было куда меньше невразумительных загогулин, плодов очумелых ручек и первых проб пера.
Меты на стенах и полу выстроились в подобие фантастического леса или одичалого парка - не такого, как снаружи, но вполне узнаваемого. Замшелые руины небывших городов, иссохшие водопады и заросшие тростником озёра присутствовали тут в полном объёме, создавая живописность.
И прямо вдоль его опушки выстроились книги, заключённые в подобие больших ульев с дверками и свисающей по сторонам крышей. Эти миниатюрные дома книг выглядели так надёжно, словно на этаже мог пойти дождь или произойти какой-нибудь нечаянный катаклизм.
- Вы по ним учитесь? По книгам, - спросил я паренька лет семи, который показался мне более рассудительным.
- Скорее вспоминаем, - отозвался он, шарясь внутри близлежащего шкафчика. - Стены тоже помогают, живые картины эти. Все люди ведь рождаются знающими. Не прямо с готовым учебником в голове, но азы там уже имеются. Их нисколько не заметно, однако с ними куда легче: всё новое сразу крепится куда положено.
- Получается, что главное знание всегда одинаковое? - спросил я, не надеясь, что меня поймут.
- Ох, нет. Откуда вы это взяли, китабчи Исидри? - спросил он. - И сам Верт, какой он есть, никогда не одинаковый, и его прошлое, а тем более пути к тому, что надо узнать и принести в будущее. Мы ведь не механические игрушки, которые можно завести раз навсегда.
Это я со скрипом, но понял. Но вот что прямо озадачивало: стоило прикоснуться и тем более войти за невидимую границу, как деревья становились объёмными, привольно шелестели листвой и шуршали хвоинками, кусты щетинились, словно добродушный дикобраз, а от травы и цветов пахло, как от огромного флакона ненавязчиво дорогих духов.
Я не удержался - в тот же день порасспросил супругу (но вот о "тех, кто более человек" - побоялся, слишком тайным это показалось при всей чёткости изложения):
- Что за лес у детишек - тех, кому за десять?
- Не поняла. Ах, отроков, - она отмахнулась ладошкой словно от чего-то невидимого. - Они не дети. Но всё-таки с этим нынче играют. Вроде покемонов... нет, погоди. Тамагочи. Хотя ты, наверное, не помнишь. Такая зверюшка в подобии пластикового яйца, которой вообще-то нет, но она требует заботы, ухода и прежде всего ласки. И в конце концов даёт наглядный урок смерти - как все гомункулы.
- Зверюшка ведь не человек? - спросил я.
Леэлу поняла, о чём я.
- Нет, такой формы у них не было, но не так важно, Всё, что порождает человек потным трудом, суть гомункулы, условные подобия людей, а не они сами.
- А животное, анималь, родит анималькулей? - спросил я для прикола.
Конечно, мы оба знали, что в старину рутенцы звали так микробов.
- Зверь родит зверя, скот - скота, - ответила моя супруга афоризмом. Последнее время она сильно к такому склонялась: может быть, оттого, что публичный экстаз первого дня оказался неповторим. Мне с той поры для проявления эмоций нужны были широкая площадь и высокий помост... Хотя с чего я помыслил о помосте - супружеская кровать показалась низковата? Или слишком широка, так что впору было заблудиться на её просторах и не отыскать другого тела?
Нет, это не было любовью. Хотя кто тут упоминал о любви? Всё, что я к ней теперь испытывал, - ровную нежность, с недавних пор имеющую лёгкий привкус горечи: моей Леэлу сделали так, чтобы у неё не было детей. Без такого она, по словам её и окружающих, не могла бы учить о них, ибо беременная думает маткой, и это на всю жизнь с ней остаётся. Каким бы ни было её чадо - лишь бы было, а все прочие оттесняются на обочину бытия. Ведь, рассуждала моя супруга, детей родят не для мира, но для себя - чтобы в молодости было о ком заботиться, а в старости нашлись бы те, кто в ответ заботится о самом тебе. Ибо дети мыслятся нашей частью или даже собственностью, и если что идёт не по предписанию - их нравственность ущербна.
- Но ведь любовь матери к детям природна и естественна! - воскликнул я, услышав такое в первый раз.
- Природна - лишь когда и поскольку дети беспомощны. Тогда детёныш выглядит, словно кусок твоей плоти, этакая отделённая от тебя опухоль, благодаря какому-то чуду способная пищать, есть, выделять и сучить ручками-ножками. Возможно, опухоль доброкачественная. У многих матерей сохраняется реликтовая память на такие дела. Хотя, если рассудить здраво: нельзя любить некое существо лишь за то, что оно девять месяцев квартировало в твоей утробе. Естественна? Твои рутенцы изобрели понятие материнской любви в начале восемнадцатого века, а материнский инстинкт - в конце девятнадцатого. До того считалось, что это чувство далеко не безусловно. Как вообще любовь к ближнему и дальнему, возвещаемая богохристианством: только ведь и любовь, и жажда жизни, и стремление уничтожить себя - не безусловные инстинкты, у человека инстинктов нет вовсе.
- Положим, нет. Живи по течению, и точка. Ну а как насчёт комфортной старости, которую должны обеспечить подрощенные потомки?
- Наши дети - не наши дети. Не твой законный кусок мяса, как мог бы сказать некто Шейлок. Это стрелы, пущенные в будущее, а стрела не оборачивается в полёте.
- Тогда кто же должен поначалу их опекать? И кто подумает о стариках, если не их потомки?
- И те, и другие находятся. Ты увидишь.
Увидел я скоро - и совершенно иное, чем ожидал.
Естественно, я покусился на здешнюю экосферу - и убедился, что она вполне природна в своей объективности. Извиняюсь за наукообразность. Впрочем, я, наверное, добавил к ней нюансов, которых набрался в лесопарке "Кусково" и на нашей собственной даче, которую огораживал от перерослых сорняков лишь хлипкий заборчик, и то с трёх сторон.
Словом, я обогнул препятствие в лице одного из шкапиков и погрузился в натуру, имея на ногах лишь подобие домашних тапочек со шнуровкой. А может быть - римских калиг с шипами и глубокими прорезями.
Дорога была уютной, почти как те, к которым я привык в аду: они там вымощены сами знаете чем, хоть под ноги не смотри. Вот я и отвык от бдительности.