Сначала тянулся плотно утрамбованный лесной грунт, по обочинам его слегка топорщили землю корни и вспухал упругими подушками кукушкин лён. Чуть подальше кто-то, если не моя фортуна, подсыпал не один слой гравия, травка живописно рвалась сквозь щели.
А ещё дальше гравий обратился в светлый крупнозернистый песок, очень чистый, практически сияющий, и чёрная коряга, вся в бурых разводах лишайника, показалась мне такой неуместной... Этакий след бури, отшумевшей в кронах.
Я уже нацелился хорошенько поддать ветку носком башмака. Но тут прямо на песок передо мной ринулся кто-то стройный, оттесняя и загораживая, ветка распрямилась, яростно шипя, и на еле уловимый миг оплела пареньку щиколотку. Он рухнул, вдоль как бы обугленного туловища пробежало длинное рыжее мерцание, а затем змея исчезла в кустарнике.
- Пламенка, - задыхаясь от боли, сказал он. - Живая смерть на жертвенном месте. Стерегла судьбу. Нельзя было, чтоб вашу, вот я и следил. Чтоб мою - в самый раз.
И застыл. Белый песок а краткий миг вспыхнул алым - или мне показалось, - просиял и потускнел до бурого.
Кажется, пришли взрослые женщины, жрицы. Подняли парня и - снова кажется - меня самого, я не мог ступить и шагу. А, может быть, наоборот: ноги сами принесли меня домой, и моя жена, которой тот же час объяснили, что случилось, оказалась на месте.
- Ты ступил, куда не следовало, - объяснила она почти что на нуле эмоций. - И тебе бы сошло, если бы ты не вознамерился пнуть сакральное животное.
Прямо вот так: "вознамерился" и "пнуть". Какой разнобой в стилях...
- Так это ж моё дело и мой ответ, - пробормотал я. К тому времени я слегка успокоился. - Мальчик-то причём?
- Трогательно, что ты принимаешь на себя все сотворённые тобой глупости, - ответила Леэлу. - Только никого не хватит, чтобы расплатиться по всем счетам. Оттого и нужны люди, похожие не на ствол или ветвь, на лист с увядающим черенком.
- Он жив? - прервал я это живописное философствование. - Будет жить?
- Возможно, - ответила Леэлу. - Бывает так, что решение пересматривают, если человек согласен существовать в боли. Так говорит Фируз.
На том мне и пришлось успокоиться. Как-то утряслось постепенно. В конце концов, лишь один я был виноват, что полез не куда следует: вот и получил в отплату душевные терзания. Поэтому я даже не пытался выяснить, остался жив тот юнец или нет.
Однако этот уровень я оставил. И по мере того, как я поднимался по этажам башни, чувствовал себя всё безбашенней.
7
Можно было догадаться: на следующем ярусе, начиная с самой первой ступени, начиналось царство взрослых, взрослеющих, повзрослевших - и служение таких, как моя Леэлу. Переиздание публичного сада в моём милом аду, но куда более продвинутое.
Хотя, с другой стороны, далеко не Амстердам, где красотки сидят внутри своих красных фонарей и зазывно улыбаются.
Среди изумительно свежей и яркой зелени, под тенью крон и сенью кущ прохаживались мужчины самого разного вида и возраста. Я бы не поклялся, что все они сплошь совершеннолетние, хотя про самых юных никак нельзя было сказать, что у них молоко на зубах не обсохло, а из старейших нимало не сыпался песок: тот самый, белый, которым здесь принято промокать красные чернила. Перекрёстки дорог и развилки троп были покрыты огромными платками, с целью, как я понял, ограничить личное пространство. На платках стояли жрицы, сплошь задрапированные в необъятные покрывала. Под дорогой тканью неброских тонов виднелся то узкий рукав, откуда высовывались тонкие пальчики, то край юбки или шальвар, то целая босая ступня с ноготками, крашенными красновато-рыжим, иногда целый извитой локон, вороной, каштановый или белокурый. Вглядываться можно было только в лица, соблазняться лишь улыбками, нежными, пленительными и чуть безразличными, как христианская любовь.
Природа была здесь - со всей очевидностью - столь же безбрежна, сколько и лес на предыдущем ярусе. Как и всё на здешней ступени. Я, такой наивный, может быть, и не понял бы до конца, если бы то и дело не повторялось по сути знакомое: мужчина протягивал избраннице небольшой платок, она бралась за один конец, оставляя другой в его руках, и оба двигались вглубь чащи. Там, сквозь ветки, светилось нечто яркое, и воображение вмиг нарисовало мне беседки, шатры или цыганские пологи. Хилое подобие крова.
И, по закону подлости, в первую же вылазку я наткнулся на свою ненаглядную вторую половинку.
Нет, собственно, ничего противозаконного я не делал: учился. Она тоже не погрешала против супружеской верности: учила. Во время моего жениховства она верно сказала: после замужества её непременно должны повысить в статусе. По-моему, статус выражался в том, что ни в какие обвёртки она не куталась, хотя длинное платье облегало её фигуру как перчатка. Притом что самих перчаток, как и башмаков или там сандалий, как раз не было: абсолютно голые конечности. Как не наблюдалось и ничего, хоть отдалённо могущего сойти за головной убор.
И ещё: глядела моя жена прямо перед собой и ни на чьи призывные мужские взгляды не откликалась.
Оттого я перевёл их (то есть взгляды) на соседний платок с весьма затейливой оторочкой. Стоящая там фигурка для игры в шатрандж мимолётно глянула мне в лицо, затем на руку, тотчас же, убедившись, что носовой утирки я не держу, улыбнулась чуть заметней прежнего и только попробовала было сдвинуться с позиции навстречу...
Как меня плотно взяли пониже локтя и произнесли самым мелодичным альтом изо всех возможных:
- Кажется, досточтимый Исидри-ини прикидывает свои шансы на рынке? Оттого и растопорщил кружевные пёрышки и сладострастные рубиновые глазки. Эх, если уж любодействовать - так с размахом. Подруги жены состоят на службе и изменой супруге не считаются. Женатиков они не обходят стороной в равной мере с холостыми и желторотыми.
Я обернулся куда более резко, чем диктовала ситуация.
То был Фируз с его рыжими кудрями и скользкой улыбочкой. Одет он был соответственно месту: в светлое и невыразимо восточное.
- Не думаю, что я преступил какую-нибудь важную заповедь, - возразил я.
(Только чуть ревновал. Без тени или остатка любви. Бывает ведь?)
- Я тоже не думаю, что преступили, - он улыбнулся ещё ласковей. - Имею в виду как вас, так и про себя самого. Оттого и говорю вам сии слова, мой прекрасный мужчина в полном соку. Почему бы вам не принять приглашение и не стать моим гостем?
- А вы приглашаете? - спросил я тупо.
- Вот именно. По всей форме. Вас ведь супруга предупреждала насчёт условий открытости и приватности? В смысле, что для меня закон не писан? Учтите, завлекаю к себе я далеко не всякого избранника, предпочитая навязываться прямо на месте. Вам оказана редкая честь.
Его пальцы на моём предплечье были бледней сосулек и казались такими же прохладными, несмотря на разгоревшийся по всему лицу румянец. Это было приятно - какая-то неземная истома протекла по моим жилам и костям, словно меня, ещё малыша, только что вымыли в жестяной ванночке и завернули в пышное, заранее согретое полотенце. "Поблазнило, - говорила тогда бабушка, в смысле что я увидел наяву некий приятный морок. - Ишь как разомлел парниша, головка клонится и оченятки прямо закрываются".
Бабуся у меня была махрово-деревенского воспитания, чем-то похожая на то самое, во что меня кутали по самый нос.
Мы не стали брать подъёмник - как будто это могло сбить у обоих некий настрой. Но я чувствовал, будто лечу на крыльях: прямо сквозь этажи, минуя узкие марши лестниц, ввинчиваясь в пространство.
И - на самую верхнюю площадку зиккурата.
Здесь росли цветы наподобие огромных астр и хризантем, а также деревья с мелкими, прихотливо изрезанными листьями и плосковатой кроной, откуда свисала бахрома как бы из широких зелёных ладоней, повисших в изнеможении. Смоковница и виноград, мелькнуло в моём уме, хотя особого внешнего сходства я не приметил. Знаки царства, обещанного праведникам, а сами они будут коротать последние часы в тени лозы виноградной.
