Тонкая дрожь сотрясла моё тело, будто я стоял не в битком набитой людьми зале, а на апрельском ветру; но в этом не было ничего скверного. Ни грамма, ни грана тревоги, такой драгоценной в минуту опасности.

Когда же тонкие живые льдинки завершили каскад движений - цельную музыкальную фразу с фиоритурами - я понял, в чём состоят знакомство и любование. Ещё до того, как ниспали наземь последние складки одежд и у одного из любовников внизу показалась некая развилка, а у другого (то есть меня) набрякло и приподнялось.

Совокупление, рождение и смерть иной раз имеют полнейшее право быть публичными. Все три - таинство, но и ритуал, куда больший, чем общение двоих. Прилюдно приносимая жертва.

И вот мы одновременно выступили из обуви и навстречу друг другу, сойдясь на перекрёстке жизни и смерти.

Обряд этрусков на тризне героя. Двое сильных мужей сражаются насмерть, а девственница ждёт, чтобы победитель взял её прямо на могиле.

Роды на площади. Престарелая Констанция, первой изо всех королев решившая рожать на виду у всего города, чтобы не было сомнений в истинности её материнства.

Действо на высоком помосте. Палач и преступивший закон. Оба вынуждены правилами пьесы держаться с достоинством и подавать реплики друг другу. Последняя должна быть остроумной и остро заточенной.

Всё сие суть мистерия.

... Мы приникли друг к другу всеми выступами и впадинами и вступили в танец - скользкий шёлк по шёлку, талый лёд по льду. Проникли в поры и молекулы. Никого в целом свете помимо нас двоих. Толпа - не более чем трёхмерные обои с деликатным звуковым сопровождением. Никаких следов плотского соития: весь любовный пот, вся грязь обоеполых телесных соков, как и любая связанная с этим неловкость, исчезли, словно их впитал в себя воздух. Или покров на полу.

И куда отлетела от нас обоих и кому досталась вся и всяческая духовная скверна: Храм, что ли, её выпил?

Или - что за бред! - Фируз, который играл за обоих главных актёров и двух второстепенных?

Ибо, оглядываясь назад, я могу сказать: никакого стыда по поводу того, что мы голая и грешная плоть, у нас не было. Может быть, как и её самой, потому что в красивом теле - неотъемлемое достоинство и сила души.

Когда мы, наконец, застыли и разомкнулись, я впервые и свежим взглядом увидел лицо моей жены. Совсем обыкновенное и уже такое родное...

Думаю, то, что произошло, заключало в себе сразу бракосочетание, благословение и свадебный пир. При всём роскошестве наружного быта бытие самих обитателей Дома Энунны было скромным.

Нас облачили в новую перемену: тонкое льняное полотно вроде батиста, многослойное и явно некрашеное. Яркие цвета были оставлены для церемоний и малых детей. А потом проводили в супружескую обитель, которая находилась уровнем выше.

Небольшая комнатка, похожая на ячейку сот, была как бы возведена вокруг ложа - низкий тугой матрас с резной деревянной обрешёткой и балдахином, валики-мутаки вместо подушек и уйма разнообразных покрывал. Санузел скромно притаился в углу и состоял из неизбежного камушка для телесных отходов и тонкой прохладной струйки, бегущей вниз по стене и наполняющей мраморную раковину а-ля Венера Ботичелли. Кухни не было вообще - только хитрого вида нагревательный прибор с горелкой. Столовую олицетворял двойной поднос на колёсах, который, по словам жены, можно было выставить за дверь во время общей трапезы или скататься с ним на общую кухню, где и загрузить тем, что Богиня послала.

А вместо продолжения былых восторгов я получил целую кипу объяснений и указаний.

- Здесь ни у кого и нигде нет интима, как в Рутене это понимают, - сказала Леэлу. - Потому что здесь место для учения. Мы с тобой имеем право на трое суток полной келейности, о котором не требуется объявлять. Потом - сколько захочется, но на дверь понадобится прикреплять знак. Это делают все. Ты можешь бродить везде, где вздумается, смотреть всё, что тебе интересно, и никто не имеет права тебе воспрепятствовать - если нет вот такой розы в круге.

На этих словах она показала бронзовую табличку размером в детскую ладонь. С означенным рисунком, очень изящным, и более мелкими знаками. Как я понял, знаки обозначали дислокацию нашей ячейки в пространстве: если вдруг я не заучу этих данных сразу.

- Тебе тоже дадут такую, копию моей. Если понадобится, чтобы тебе не мешали какое-то время, совсем недолгое, вывесь её там, куда зашёл, вместо замка. Так обстоит везде, кроме одного места, где всё наоборот. Покой мастера Фируза и его семьи можно нарушить, лишь если разрешит он сам и своими словами.

- Семьи? - переспросил я.

- Тех, кто повязан с ним узами, зависит от него и его оберегает, - пояснила Леэлу. - Он ведь стар, хоть по нему такого не скажешь. Только небольшой рост выдаёт - за последний век или два наши вертдомцы подросли.

"Он ведь её личный охранник, - подумалось мне, - а его семья - вообще все, кто в Доме. Или я что-то не понял, как всегда? Есть время и место для одного и другого? Есть те, кто равнее остальных, то бишь роднее и семейнее? Ох, как говорится, кто усторожит самих сторожей".

Все эти обстоятельства показались мне слегка странными и более того стеснительными, что я и выразил кислой гримасой. Жена, заметив это, усмехнулась:

- Ты ведь разрешил мне заниматься прежним ремеслом. А где, как не в этих стенах? Если тебе прискучат наши странности, можешь вернуться к родителям моего тела: на время или навсегда. А меня навещать, если тебе будет угодно.

И вот я начал путешествовать по окрестностям, по мере сил расширяя круги. Надо сказать, что поначалу я опасался заблудиться в трёх соснах, но чуть позже понял, что и в целой сосновой роще мне не дадут уйти куда не положено.

Каждая из ячеек улья, согласно сравнению, имела шесть граней, и первое, до чего я допытался, - как это все они вписываются в самый главный восьмиугольник. Хотя это было последним, что должно было меня волновать.

Коридоры. Всего-навсего коридоры, узкие и не очень, что обтекали каждую часть регулярной мозаики и делали её островом. Пол и потолок общие, стены частные. Последними обнесено всё, начиная с жилой каюты и кончая залом для общих молебствий; подъёмники и винтовые лестницы ограждены таким же образом. Таблички с восьмилепестковой розой - знаком тайны - висели здесь через раз или два, но для знакомства мне хватало и того, что было открыто: сплошная чистота, красота и по умолчанию некая потаённость, которые все вместе чувствовались как здешний воздух.

Всё, что снаружи зал и келеек, было выкрашено в мягкие тона и покрыто пятнами. Никакого подобия цифр и букв, абстрактный рисунок иногда еле прочерчен, но, как я понял, все обитатели лишь по нему догадываются о том, где они и куда направить стопы дальше. Причём действуют исключительно благодаря догадке - иначе не получится вообще. Ни давки, ни разинь, задающих неуместные вопросы, я не встречал: будто нечто извне управляло людскими потоками. Да и не было их, потоков, хотя мне уже не раз хвалились, что здешний Дом Великой Матери - первый по значению в Сконде. Словно все мы тут бывалые охотники в маскировочной одежде неяркого серого цвета, а вокруг нас стоит пёстрый лес с моховыми тропами, бородами серебристых лишайников, засечками на высоченных стволах и редкими лоскутами полуденного солнца в вышине. Когда идёшь по нему - не размышляешь над приметами, а просто ловишь их на подсознании и слагаешь в единую картину.

О солнце я обмолвился не зря. Все окна тут располагались не по сторонам, а наверху: световые колодцы у стен, прозрачные купола в перекрестьях.

Надо сказать, что я изо всех сил старался не показать себя невежей и невеждой - и оттого дня через три свободно добирался до кухни и малого, так сказать, инфоцентра (руководствуясь запахами еды, книжной трухи и мышиного помёта), через неделю на всём этаже не осталось для меня тайн, а потом...

Потом я устремился ввысь.

Подъёмники тут были странные, аж сердце с непривычки заходилось: вроде гигантского поршня с обрешёткой, доходящей до пояса, и ребристые стены с направляющими, которые не дай Богиня задеть хоть рукавом, хоть локтем. Туда было ещё ничего, а вот обратно пол буквально из-под ног выскальзывал.