И мне показалось, что на этот раз она не нуждалась в шёпоте, убеждавшем её, что происходящее — лишь иллюзия.
Инна вдруг усмехнулась и кинулась бежать, на ходу поправляя «маску», а я провожал её фигуру недоуменным взглядом и вспоминал слова Дины. «Я знаю этот взгляд. Он бывает у тех, кто переступил через чужую жизнь». И, кажется, я наконец понял, что она имела ввиду. Главное, что ты выживешь, да, Инна? Остальное значения не имеет, даже если на кону будут тысячи чужих судеб. Ты через них попросту переступишь.
Я бросился следом за сестрой, которая никогда не была мне близка, но которую я уважал, и которая теперь стала для меня самым непонятным существом на планете. Динка бежала прямо передо мной, но мне казалось, что и её я не знаю — в движениях моей подруги сквозило спокойствие и целеустремленность, словно вся эта картина её нисколько не ужасала. А вот я был в панике и думал о том, сколько людей погибло в этом чудовищном духовом шкафу, а сколько лишились крова и всего, что имели… Наверное, я и правда просто глупый, наивный мальчишка. Я думаю о других, когда надо думать о том, как спасти собственную шкуру. Но если это делает меня идиотом, я не хочу умнеть. Потому что я не хочу становиться демоном. Я просто хочу, чтобы добро побеждало зло.
Наивный…
И тут мы выскочили на улочку, застроенную деревянными двухэтажными домиками с соломенными крышами, которые напоминали огромные костры. Если у каменных домов хотя бы стены не поддались огню, здесь все было алым, словно мы сунулись в жерло вулкана. Инка резко затормозила и, прокашлявшись, поймала Дину за рукав.
— В обход? — хриплый голос, пот, стекавший по щекам ручьями, и решительный взгляд, не знавший слова «сдаться». Инна начала вытирать лицо тем самым краем тряпки, что служил ей маской, и я последовал её примеру – из-за за обильного потоотделения даже просто держать глаза открытыми было тяжело.
— Да, здесь не пройти, наверное, — сквозь кашель ответила Дина, и вдруг из соседнего переулка появилась сгорбленная фигура.
Мы замерли, а человек, едва передвигавший ноги, вдруг громко, надрывно закашлялся, а когда кашель утих, посмотрел на небо. Серые драные штанины лохмотьями свисали с худых, как спички, ног. Коричневая рубаха, которую можно было назвать лишь тряпьём, прикрывала выпиравшие кости этого живого скелета. Красное лицо, запавшие глаза, сухие, потрескавшиеся губы и полные муки глаза. Он покачивался в такт дрожащим языкам пламени и смотрел на скрытое от наших глаз небо, а затем вдруг захрипел и рухнул на раскалённую пыльную землю, как подкошенный. Секунда, и я рванулся к нищему, потерявшему сознание, но меня схватили за руку и рывком дёрнули назад. Я обернулся. Инка держала меня за руку, и в её глазах плескалась ярость.
— Только попробуй, — прошипела она.
Чего?! Это я должен человека на верную смерть в огне бросить?!
— А не пошла бы ты…
— Заткнись, — оборвала меня Инка. — Он болен. Хочешь сдохнуть от чумы?
— Чего? Какая чума, Инн, ты с дуба рухнула?! Он просто…
— Бубонная чума, — вмешалась Дина. — Великий лондонский пожар уничтожил последние очаги заражения. Великая чума пришлась на тысяча шестьсот шестьдесят пятый год, но отдельные случаи заболевания фиксировали вплоть до этого дня.
— Да он просто нищий, потерявший сознание от голода! — крикнул я и рванулся к мужчине. Но в ту же секунду меня сбили с ног, а следом затылок пронзила тупая боль — меня со всей силы приложили головой о землю.
— Ты будешь меня слушаться, Алексей! Или подохнешь! Выбирай: или делаешь, что я говорю, и выживаешь, или выбираешься из этого чёртова пожара в одиночку — без меня, Дины и Спирса! Зато с чумным больным, который испускает дух! Ну?!
Я с ужасом посмотрел на сестру. В её лице не было ничего человеческого — только холодная, жестокая решимость довести задуманное до конца. Слушая её голос, я подумал, что она в ужасе, ведь Инна кричала, но… в её глазах не было ни паники, ни страха, ни отчаянья. Ни даже злости. В них застыло безразличие и обещание переступить даже через мою жизнь, если потребуется.
Нищий вдруг вновь закашлялся, и я обернулся. Зря. Тело мужчины содрогалось в конвульсиях, он надрывно кашлял, царапая землю, а на пыльную дорогу с потрескавшихся губ срывались алые капли.
Он был болен. Он умирал. И если я помогу ему, заражусь чумой…
— Понял, спаситель мира? — процедила Инка и снова приложила меня головой о землю. А жар становился просто нестерпимым… — Ты его не спасёшь! Он уже мёртв! Либо ты встаёшь и идёшь за мной, либо горишь в этом Аду, понял?! У тебя выбор есть, у этого четырёхсотлетнего трупа — нет. Выбирай.
Инка встала, отпустив ворот моей куртки, и я вновь посмотрел на нищего. Он уже не дрожал, и лишь едва заметно скрёб пальцами по земле. А огонь раскалял воздух, и рядом с больным падали пучки горевшей соломы, обещавшие его сжечь. Если я ему помогу, я сам умру. Если оставлю здесь, умрёт он. Сгорит. Но ведь он уже мёртв, разве нет? И даже если я его выведу, через три часа он исчезнет, словно его и не было! Но так он всего лишь исчезнет, а если я его брошу — сгорит! Но… я тоже не хочу умирать… Но ведь чума излечима, разве нет? Я ведь смогу потом обратиться к врачу и…
— Алексей, — Инна присела рядом, загородив от меня нищего, и её голос вдруг стал спокойным, тихим и полным уверенности в своей правоте. — Этот человек мёртв. Но даже если ты вытащишь его отсюда, он исчезнет. Подумай вот о чём: он мучается. Ему очень больно. У него нет сил даже стоять, не то, что идти. Он умирает, но никак не может умереть. Он мучается от боли и невозможности ни умереть, ни покончить со всем этим. Да, чума лечится. Современная чума. Эти же палочки — семнадцатого века. У каждого вируса есть свой штамм, знаешь? Как у гриппа есть сотни разновидностей, и от каждого вакцина своя. Кто даст гарантию, что чуму семнадцатого века смогут вылечить антибиотики двадцать первого? Ты хочешь рискнуть? Ради того, чтобы продлить агонию умирающего? Ты хочешь заставить его мучиться ещё дольше? Здесь он умрёт, задохнувшись угарным газом — его лёгкие уже еле работают. Ты видел, он кашляет кровью — видимо, его лёгкие уже не выдерживают. Они не смогут поддерживать жизнь в таком душном месте. Он не сгорит — он задохнётся. Продлишь его мучения или позволишь умереть, не мучаясь лишние три часа?
Я переводил взгляд с сестры на Дину и думал о том, права ли Инна. Но мои размышления прервал Спирс, бросивший:
— Времени нет, скоро все пути будут отрезаны. Этому человеку не помочь. Не стоит играть в Бога, Вам не спасти в этом мире ни одного смертного. Либо Вы идёте по доброй воле, либо я заставлю Вас идти — кармический баланс нарушать нельзя. Мёртвые должны быть в могиле, живые — жить.
Играть в Бога, да?.. Вот что я всё это время делал? Их не спасти, так? Никого. Тогда зачем вообще кому-то помогать, если ничего не изменить? Бесит! Бесит это всё! Почему невозможно ничего изменить? Почему нельзя никому помочь? Потому что они все давно умерли? Но ведь вот они, перед нами, живые! Или… уже нет? Или это лишь тени давно умерших людей?..
— Они давно умерли, Лёша, — тихо сказала Инна, и я встал.
— Идёмте, — я не узнал свой голос. Потому что в этот момент я себя ненавидел. Я не Бог, и не мне решать, жить человеку или умереть. Но я отказался помогать тому, кто нуждался в помощи. Я не хотел вершить судьбы — лишь хотел помочь тем, кто нуждается. Вот только мне пришлось делать выбор. Он или я. И я выбрал свою жизнь.
Мелочный. Эгоистичный. Трус.
Ненавижу себя…
Инна схватила меня за руку, но я её отдёрнул, и сестра, одарив меня раздражённым взглядом, бросилась бежать. Мы вновь мчались по залитым алым маревом узким улочкам с липкими, скользкими камнями, усыпанными мусором и облитыми помоями. А я всё никак не мог оглянуться, чтобы посмотреть на человека, которого мы бросили умирать.
Подло. Жестоко. Беспощадно.
Ненавижу этот мир…
Воздух раскалился до предела, горло разрывало удушье, кашель стал почти беспрерывным, и мне казалось, что я скоро выплюну на землю собственные лёгкие… как тот нищий. Но мы бежали вперёд, в оранжевое пекло, роняя капли пота и слёз, которые из нас выжимали жар и кашель. А конца этим грязным узким улочкам видно не было, и огненный лабиринт превращался в ловушку. Безвыходную ловушку.
