И там не было борьбы.

Да, чёрт возьми, да! Коренные американцы, знавшие, что умрут, шли на смерть с высоко поднятой головой, а в невысоком кольце огня прибывшие с другого континента люди (они заслужили, чёрт побери!), решившие захватить этот, бежали прочь от огня и многие — от тех, кто этот огонь зажёг! Там пахло страхом. Здесь — борьбой. И только один запах был общий.

Красная смерть.

— Бежим, — Дина дёрнула меня за руку, и я вздрогнул, словно меня ударили электрошоком.

«Не трогай меня».

Почему? Это же Дина. Моя лучшая подруга Дина, которая всегда…

Ей всё равно чёрт возьми ей всё равно!

Я тряхнул головой, схватил Инку за рукав и потянул к деревне. За нами наверняка гнались, но мне было уже всё равно. Сил не осталось. Ни на что. Инна тут же начала тушить какой-то тряпкой один из вигвамов, на котором остались ещё не до конца догоревшие шкуры, и как только огонь утих, мы втроём спрятались за этим ненадежным укрытием, распластавшись по земле и попытавшись стать как можно незаметнее. Дина зарядила пистолет, и щелчки, звеневшие в тишине мёртвой деревни, казались неестественно громкими. А может, это был всего лишь обман моего сознания… Мы затаились, а из леса выскочили шестеро солдат, но вполне возможно, что скоро их будет больше, и тогда…

Дина подняла пистолет.

Я вздрогнул в который раз за этот чёртов день и, стряхнув с себя оцепенение, заставил себя посмотреть на часы. Пять минут. Нам надо продержаться всего пять минут… Губы Дины были неплотно сжаты, в глазах царила абсолютная пустота, словно её вообще не было с нами, а палец спокойно и уверенно лежал на курке.

Ей всё равно.

Я хотел было остановить её, попросить не стрелять без необходимости, но вовремя заметил, что она и не собиралась нажимать на курок — Дина просто держала пистолет так, чтобы в случае опасности выстрелить без промедления. Она не наводила мушку на солдат, да и не могла этого сделать — мешали всё ещё горевшие шкуры на остатках вигвама. С нашей стороны сестра пламя сбила, а вот со стороны леса — нет, и, думаю, солдатам казалось, что вигвам полностью объят догорающим пламенем. Только бы оно не распространилось вновь…

— Им негде здесь прятаться, наверное, ушли в лес.

— Проверь на всякий случай.

— Ладно…

Один из солдат, лет двадцати на вид, с кудрявыми растрепанными волосами и короткими чёрными усиками, почему-то вызывавшими у меня неясные рвотные позывы, двинулся в нашу сторону, и Дина прищурилась, явно не собираясь подпускать его слишком близко. Парень прошёл мимо пары обугленных деревянных каркасов, похожих на кости динозавра, только чёрных, обошёл площадь в центре деревушки, не приближаясь ко всё ещё горящим вигвамам (он боится огня? Теперь да! Он боится огня! Он заслужил! Они все это заслужили!), и пошёл назад. Я выдохнул с облегчением, а он вдруг перевернул ногой одно из тел. Мальчик. Тот, что закрыл собой мать. Солдат сплюнул.

— Грязные краснокожие…

Убей его. Убей его, и мне не будет жаль.

Я почти видел, как вязкая белая слюна стекает в окровавленного затылка маленького мальчика.

Я почти слышал, как радостно, с чувством полного морального удовлетворения, билось сердце этого подонка.

Я почти знал, что он должен сдохнуть.

Обязан. Сдохнуть. Как. Крыса.

А огонь трещал, весело подмигивая чистому небу, словно это дети сжигали чучело Масленицы, празднуя приход весны. Эта холодная весна никогда не уйдёт отсюда. Уже никогда. Её не отпустит чучело Масленицы, умершие дети и память тех, кто уйдёт в лето…

Солдаты уходили. Медленно и неохотно. Им предстояла погоня по лесу, но как же не хотелось снова куда-то бежать. Им предстояла месть, и как же хотелось спустить курок, наведя дуло на врагов… И месть победила. Они направились к лесу, но из него вдруг вышло Нечто. У него были красные глаза, горевшие огнём (это погребальный костёр), алый плащ (это мантия судьи), и багровые волосы (это колпак палача). В руках оно держало окровавленное орудие правосудия и усмехалось пустой усмешкой.

Это смерть о Боже она пришла за нами и она не уйдёт ей нужна кровавая жатва она хочет окрасить мир в алый алый алый!!!

— Какое право ты имеешь унижать мёртвых, смертный?

Взревело механическое существо, решив стать плакальщицей над телами индейцев. Грохот выстрелов слился в монотонный гул. Глаза. Я видел только эти горящие огнём ненависти глаза и красный дождь, падавший на лицо самой Смерти. Смерть усмехалась, но совсем не весело, а её глаза были полны ненависти и немой ярости. И вдруг всё стихло. Дождь закончился. Плакальщица проводила мёртвых в последний путь, принеся им свои слёзы (красные слёзы) и верные прощальные дары. Это конец. Теперь лето может наступить даже здесь. Потому что чучело Масленицы догорело, но умершие дети отомщены. Все, до одного.

Как умерли все, до одного, убийцы.

Догорали вигвамы, обугливались последние кости этих древних динозавров, а я точно знал, что в памяти отложится каждая секунда, но ничто я не запомню так же чётко, как храброго мальчика, алое Нечто и улыбки на ещё живых лицах детей, когда я впервые открыл глаза в этой ещё живой деревне.

Прощай, весна. Мы уходим в тёплое лето. Но мы не забудем, и дети уйдут в него вместе с нами…

Вспышка.

Белое облако уступило место бездонной темноте. Боли я почти не чувствовал, а может, это мне лишь казалось. Только в этот раз, погружаясь во мглу, я точно знал, что есть вещи куда страшнее боли и даже смерти.

Забытьё.

====== 15) Последствия ======

Комментарий к 15) Последствия С некоторыми фразами в этой главе произошло то же, что и в прошлой — они потеряли знаки препинания. Так задумывалось, надеюсь, это не вызовет неудобств. Спасибо всем, кто остаётся с нами.

«Ex nihilo nihil fit».

«Из ничего ничто не происходит».

Открыв глаза, я обнаружил, что лежу на полу собственной кухни, а рядом без сознания лежат Инна и Дина. Передо мной же, подбоченясь, стоял Грелль Сатклифф и усмехался в привычной манере.

«Красная смерть».

Я вздрогнул, а жнец тут же подошёл ко мне и, присев на корточки, затараторил что-то, но я перебил его, пытаясь сесть.

— Грелль.

Жнец замолчал и заинтересованно на меня воззрился, улыбаясь во все свои тридцать два (или сколько?) обпиленных зуба. А глаза его оставались странно-холодными, как льдины, и только где-то в глубине догорал тот самый огонь, который уничтожил убийц.

— Почему?

Жнец вскинул бровь, а затем замялся, оглянулся, словно проверяя, что рядом никого нет, и с его губ сползла ухмылка. Острые зубы и губы, перепачканные в крови, приблизились к моему уху, но страшно мне не было. Я просто ничего не чувствовал. Ничего, кроме едва различимого желания узнать, почему он это сделал.

— Они осквернили мёртвых — это очень плохо. И я не люблю, когда смерть пускают на конвейер, — едва слышно прошептал Сатклифф, а затем добавил почти неразличимо: — А ещё они убивали тех, кто этого не заслужил: мальчиков, которые могли вырасти в сильных, смелых мужчин, и девочек, которые должны были продолжить род, — их нельзя трогать, пока они не выполнят предназначение. Дети должны жить, чтобы вырасти. А потом их можно убить — когда выполнят своё предназначение. Или если откажутся его исполнять.

Я посмотрел на Сатклиффа, а тот вдруг подмигнул, встал и, прижав руки к сердцу, затараторил:

— Ах, Лёшечка, главное — они хотели убить тебя, моего милого мальчика, ну как же так? Это была бы огромнейшая несправедливость! Только я могу это сделать! Я стану тем жнецом, что отделит твою душу от тела! За-пом-ни!

Сатклифф подмигнул мне, а я едва различимо кивнул и подумал, что, возможно, начал он всё это и впрямь из-за меня. А потом его «переклинило», и он решил перекрасить мир. Но вот почему именно его «переклинило», я не понимал, а Грелль, кажется, мне это только что поведал…

«Дети должны жить, чтобы вырасти».

И я согласен с этим, хоть и не по той причине, что движет Греллем Сатклиффом.