Дина зашевелилась, открыла глаза, и я вдруг с удивлением обнаружил, что они не пустые. Зелёные глаза моей подруги заволакивала мутная пелена, словно она не понимала, что происходит, или не помнила… а может, просто не хотела вспоминать?.. Однако, как только её взгляд сфокусировался, я понял, что она всё вспомнила, потому что в зелёных глазах я прочёл лишь одно — боль. Ей было больно, дико больно, не физически — от воспоминаний. Дина поджала губы, отвернулась от меня и медленно встала. Инна начинала потихоньку приходить в себя, а я тихо спросил подругу:
— Дин, что я могу?..
— Не подходи ко мне, — едва слышно ответила она и, пошатываясь, пошла к коридору. — Сутки. Дай мне сутки.
Я знал, почему Дина живёт одна, я знал о её «конфликте» с родителями, я знал, что иногда ей необходимо остаться одной — когда родители приезжают проверить состояние квартиры и локти моей подруги на предмет следов от инъекций. Но Дина никогда не употребляла наркотики, всегда содержала квартиру в идеальной чистоте, и им не к чему было придраться. И тогда они начинали напоминать ей о том, что послужило причиной «конфликта», о которой я знал совсем немного, и в такие дни Дина всегда говорила: «Дай мне сутки». Я уходил, а через сутки она была как новая, только какая-то бледная, но я никогда не думал, что те скандалы можно сравнить с тем, что она пережила сейчас. Потому как я знал лишь малую часть того, о чём напоминали Дине родители. И не хотел знать больше…
Инна застонала и схватилась рукой за затылок, а затем разлепила глаза и, увидев наш собственный бежевый линолеум, застонала ещё громче. А затем со всей силы (или дури) шандарахнулась лбом об пол.
— Тихо, уже всё, — пробормотал я, зная, как она ненавидит, когда её жалеют.
— Что это было? — не обратила сестра внимания на мои слова. И к лучшему…
— Ты про Дину? — иногда я бываю понятливым.
— Девочка поступила на удивление правильно! — влез Сатклифф, и я подумал: «А он откуда знает? Его же там не было. Или был, но прятался?» Вот только сейчас куда важнее было объяснить Инне, что всё не так, как она думает… и как думал я. До сего момента.
— Дина не хотела убивать. Она защищалась и защищала нас. Не больше и не меньше, — Инна фыркнула, но я продолжил: — Она только что ушла, но я видел её взгляд. Ей очень больно. Там она абстрагировалась ото всего, как обычно ты, а здесь пришла в норму, и ей стало плохо. Она попросила сутки — прийти в себя. Как обычно после плохих дней.
— Что за дни такие? — влез любопытный жнец, поправляя некогда белый воротник рубашки.
— Не наша тайна, — поморщился я и отметил, что почему-то сейчас, после жуткой сцены, открывшей истинное лицо (ужасное лицо) Грелля Сатклиффа, он вызывает у меня куда меньше отторжения, чем раньше.
Он смерть, и он имеет право убивать, но он сделал это из принципов, которые мне близки. И он остаётся верен им, несмотря ни на что. А верность принципам я всегда уважал.
— Ой, да мне эта девчонка и не интересна, — надулся жнец, а я хмыкнул и обратился к Инне:
— Не трогай её сутки. Пусть одна побудет.
— Знаю, надо только этих предупредить, — Инна кивнула на жнеца, тот ухмыльнулся, и я подумал, что, кажется, он предвкушает ночёвку в моей квартире. Но мне на это было как-то наплевать. Почему-то я абсолютно ничего не чувствовал — словно что-то умерло во мне.
Словно я умер.
Я встряхнулся, отогнал воспоминания и тихо спросил сестру:
— Ты справишься, если на ночь одна останешься?
— Естественно! — вот вся она в этом. Чуть что — сразу иголками колется. Причём неадекватно как-то — на помощь куда больше, чем на обиды…
— Как скажешь, — сдался я, закатив глаза.
Инна, пошатываясь, поднялась и направилась к ванной комнате. На этот раз я уступил ей право первой воспользоваться душем — отчасти из-за того, что мне не нужно было идти на работу, отчасти из-за того, что ей, думаю, это было нужнее. Она ведь придумала тот план с костром…
Этот запах этот чёртов запах я не могу дышать!
…она сидела рядом с Диной, когда та нажала на спусковой крючок…
Ей всё равно ей всё равно о Боже ей всё равно!
…она распыляла газ из баллончика, поджигала его и направляла на живых людей…
Факелы живые факелы они плывут и выстрелы выстрелы это мёртвые факелы!
…она должна была нажать на «спуск», но не нажала. Проиграла самой себе. Не сумела сделать запланированное. Она проиграла, но она и выиграла — она не убила. Вот только радоваться она не сможет, потому что…
(ей всё равно?)
…она отдала свою участь подруге. Та вина, которую Инна хотела взвалить на себя, теперь легла на Дину. И этого Инна не простит себе никогда. Будет скрывать эту злость на саму себя за словами: «Я расстроена, потому что проиграла самой себе». Но это не так. Проиграла Дина.
Я тряхнул головой и встал, а Грелль тут же задал провокационный вопрос:
— А ты не боишься ночью спать один, а, Лёшечка?
Я хотел бы возмутиться и сказать, что я не трус, но…
Масленица сожжена.
Картины, только что оставленные в прошлом, вспыхнули в памяти огнём (красным, красным огнём!), и я покачал головой, а затем сказал совсем не то, что хотел. Правду.
— Страшно будет. Очень. Но я должен пережить это и уйти в лето. Иначе эта весна меня не отпустит.
Жнец призадумался, глядя на меня так озадаченно, словно я на иврите разговаривал, а затем ухмыльнулся и кивнул, заявив:
— Тогда переживи это! У тебя впереди много хороших воспоминаний, оставь плохие в глубине памяти! Живи хорошими!
— Точно, — кивнул я и буквально рухнул на стул. Жнец засуетился, поджёг газ на плите, попытался налить заварку в мою кружку, но его «упс» и характерный звон керамики сообщили мне, что надо покупать новую чашку. Ну и ладно. Куплю. Сатклифф извинялся, пытаясь подобрать осколки, а я вдруг подумал: «Но если история не изменилась… те твари выжили?» И почему-то мне вдруг стало очень холодно…
— Грелль, те уроды выжили?
Жнец обернулся и воззрился на меня, стоя на коленях и подбирая с пола осколки, а затем вздохнул, поправил очки и ответил:
— Лёшечка, Владыки не допустят вмешательства в ход мировой истории, так что ваши поездки абсолютно никак не влияют на события, произошедшие в этом мире. Те места, куда вас отправляют… это не совсем история — это лишь «фотоснимок» с истории, который делают Владыки и помещают на временную ось параллельно вашему миру. Каждый «снимок» имеет продолжительность в три часа, и это словно ксерокопия с реальных событий. В них вносят дополнение — вас, и история меняется, но дальше этих трёх часов «снимок» не существует, а потому, как только они истекают, тот мир исчезает. Стирается, словно лишняя копия. Но, Лёшечка, ты не прав, думая, что выжили те самые солдаты. Выжили солдаты на «оригинале», на «фото» — нет. Правда, я убил не всех, потому как следовал за вами по ветвям деревьев — Владыка бы сильно разозлился, позабудь я о своей работе, а в гневе он ужасен. Но сбежавшие кинулись в сторону, противоположную той, куда отправились женщины, так что я с уверенностью могу сказать, что индианки на «снимке» выжили, в отличие от реальности. Да и моя Коса рассекла довольно многих солдат… Так что, скажем так, детки были отомщены.
Почему-то всё остальное стало вдруг абсолютно неважным: и то, что мир исчез, и то, что история не изменилась… Важно было лишь, что дети, женщины, старики — все они были отомщены. И их холодная весна с жертвоприношениями наконец закончилась. На самом деле закончилась…
— Спасибо, — пробормотал я, а жнец рассмеялся, жеманно так замахал на себя руками, словно обмахивался ими, и затараторил что-то о том, что я его зря недооценивал и он вообще «замечательный и неотразимый». Я же отвернулся к столу и подумал, что, зная правду, зная, что они отомщены, я смогу заснуть. И смогу пойти в тёплое, полное счастливых воспоминаний лето.
Вместе с ними.
В эту ночь я вспомнил кое-что. В детстве, когда я был совсем маленьким, мать часто говорила: «Хорошие мальчики видят хорошие сны». И я старался быть «хорошим мальчиком», чтобы Оле Лукойе раскрыл надо мной разноцветный зонтик, когда придёт ночь. Иногда мать была права, иногда ошибалась, но я продолжал стараться вести себя, как «хороший мальчик». Я был им. Но когда наш дом рухнул, сложился, как карточный домик, и в руки матери впились осколки разбившегося от ударной волны окна, я понял, что цветных зонтиков больше не будет. Как я ни старался быть хорошим, по ночам видел лишь кошмары и просыпался в холодном поту. А следующим летом к нам приехала бабушка и сказала: «Кошмары лишь кажутся таковыми. Пойми, что с твоей матерью всё в порядке, и порезы она уже залечила. Зачем думать о прошлом? Оставь его позади и думай о будущем. У тебя впереди много хороших, тёплых воспоминаний. Как жаркое лето». И кошмары вскоре ушли, потому что я понял, что она права. С матерью… со всеми нами всё было хорошо, и я не верил, что когда-нибудь это изменится. А потом было обрушение аквапарка, инфаркт у бабушки, и кошмары вернулись. Но когда её выписали, она сказала: «Ты уже большой мальчик. Прими прошлое со всеми его картинами и живи дальше. Прошлое — часть тебя. Его не стереть. Но ты можешь жить настоящим, надеясь на светлое, тёплое, летнее будущее. Перестань переживать те моменты, перестань бороться с ними. Просто живи дальше и примирись с тем фактом, что прошлого не изменить, зато будущее в твоей власти». И кошмары снова ушли. Наверное, они боялись этой властной, жёсткой женщины, которую боялся и я сам. А может, её слова подарили мне каплю уверенности, которой бабушка была просто пропитана — она никогда не сомневалась, и в этом я мечтал походить на неё. Не вышло. Зато у Инны отлично получилось…
