Мы помолчали, а затем Инна взяла меня за руку и, глядя в небо, прошептала:

— Дуры мы. Но не совсем — хоть в чудеса не верим. Только знаешь, мне кажется, что защищать того, кого любишь, от любых бед — это правильно, даже если он возмутится или рассмеётся, назвав тебя идиоткой. Потому что это наше желание, и мы имеем право его исполнить. Даже если им наша помощь и защита не нужна, она нужна нам — ведь если позволить кому-то или чему-то причинить боль тем, кого мы любим, мы себя уважать перестанем. Мы сами станем предателями.

— Именно, — улыбнулась я. Неужели Инна тоже это понимает? Это так здорово… А я думала, она к подобным вещам спокойно относится: не помог ты сильному, и ладно — он же сильный, сам выкрутится…

— Так что пусть кто что хочет, тот то и говорит, — улыбнулась Инна в ответ. — А мы просто будем продолжать жить, но уже не только ради себя, но и ради них.

— Ради них в первую очередь, — осторожно сказала я, опасаясь возмущения подруги, но его не последовало — она грустно рассмеялась и прошептала:

— К сожалению, так. «Влюблённые безумны». Только в этом безумии есть своя притягательность.

— Да уж, она сильнее наркотиков привязывает.

— И разрушает сильнее героина. Но зато рядом с тем, кого любишь, можно на самом деле жить, а не существовать. И если даже всё вокруг — фальшивка, тот, кого любишь, — нет. А значит, и твоя жизнь рядом с ним — не сон. И от этого ещё больнее.

— Но, в то же время, это счастье.

Инна кивнула. Повисла тишина. Мы молча вглядывались в темноту, думая каждая о своём, но, наверное, не так уж наши мысли и разнились. Вот только середина сентября — не то время года, когда ночёвка на лавочке принесёт пользу организму, потому, окончательно замёрзнув, мы с подругой отправились домой.

На следующее утро я была выловлена Величайшим, который сказал, что бродить по ночным улицам — не лучшее занятие в холодное время года, и меня, если честно, слегка простудившуюся, заставили выпить какую-то горькую, дурно пахнущую настойку производства Легендарного. Я разнежилась от такой заботы и напекла ему пирогов (хотя я их ещё вчера решила для него напечь, но это мелочи), а заодно приготовила заказанный вчера за ужином пудинг. Мы пили чай и болтали о Плёнке и о том, как она устроена, как вдруг Гробовщик замолчал и, став удивительно серьёзным, спросил:

— Ты расскажешь о том, что записано на самом страшном для тебя фрагменте Плёнки?

Я подавилась чаем, но, прокашлявшись, тяжко вздохнула и печально воззрилась на жнеца. Не хотелось всё это вспоминать, но… есть такое слово «надо». А значит, придётся вспомнить…

Я закрыла глаза и, подперев щёки руками, постаралась абстрагироваться от собственных ощущений, как учил меня Легендарный. Он молча ждал моего ответа, а я пыталась успокоиться и, как только мне это удалось, начала рассказ.

— Мне шестнадцать было, когда я со Стасом познакомилась. Я как раз лежала в психушке на очередном обследовании, где мне сняли диагноз, точнее, под вопрос поставили. Мы подружились — он стал мне как старший брат. А потом, месяцев через десять где-то, нам не повезло. Стас не был суперменом и драться практически не умел — он вообще был с детства болезненным, и хотя мозги у него работали, как компьютер, особенно в покере и бизнесе, то вот тело подкачало. Он был слаб физически. Однажды мы возвращались из театра — я, Стас и его сестра. Мы отвели её к ней домой, а Стас пошёл меня провожать — он галантный до ужаса был, хотя, как оказалось, защитить от нападавших не смог бы, и такие вот провожания были бессмысленны с этой точки зрения. Нас попытались ограбить — трое гопников в подворотне «прикурить» попросили. Мы попытались уйти, но Стаса ударили. Он пытался драться, но так как всегда физически был очень слабым, его тут же повалили на землю и начали бить. Ногами. Я не знаю, я… — голос сорвался, а я глубоко вздохнула и медленно выдохнула. Слёзы душили, но я не роняла их — ни к чему. Потому что я должна быть сильной.

— Я просто вырубилась — в мозгу что-то щёлкнуло, всё красным стало. Такой злости никогда не чувствовала. Я их била, била, била… Я не помню почти ничего — только красную пелену перед глазами и удары. Я с десяти лет айкидо занимаюсь. Умею бить так, что с одного удара вырублю. Но я не могла остановиться. Ненависть такая… и больно было — потому что из-за меня самому дорогому человеку такую боль причинили… и я их била. Меня попытался оттащить Стас, но я… — голос совсем сорвался, и я закусила губу, а потом тихо сказала: — Я не помню как, но его я тоже ударила. И он потерял сознание. А я… я тех… — шумно выдохнув, я сжала ладони в кулаки так сильно, что ногти впились в кожу, и, всё так же не открывая глаз, тихо закончила:

— Я слышала крик Стаса. Он пришёл в себя и просил не убивать. Но я не понимала его. Это был словно инородный гул без смысла. Только потом, вспоминая, поняла, что он говорил. Только я… всё равно убила.

Я сказала это. Призналась в самом страшном своем поступке. И мне стало очень больно — так же, как тогда, когда я поняла, что причинила боль единственному другу…

— Я забила тех тварей до смерти, и мне не было их жаль. И сейчас не жаль, — голос дрожал, а ногти разрывали кожу. — Но Стас просил: «Ради меня, не делай этого! Не порти свою жизнь! Я не смогу тебя защитить от суда, не смей меня оставлять! Тебя посадят! Сдержи слово, не убивай их!» Только я убила. И подставила этим друга. Именно он, а не мои родители, замял это дело — превышение пределов самообороны мне, конечно, вменили, но огромные взятки сделали своё дело. Я была несовершеннолетней, мне дали условный срок. А родители снова запихнули в психушку — на этот раз в частную клинику, оплатив пребывание там на три месяца. «С глаз долой, из сердца вон». Я — пятно на их репутации. Но мне плевать на это. Единственное, чего я не могу простить себе — я ударила друга и подставила его. Он просил не оставлять его, а я не послушала. Я убила, и тогда мне даже поначалу от этого было жутко, но потом это прошло — мне не было жаль тех тварей, и хотя испытываю чувство вины за то, что лишила жизни тех, кто не должен был умирать, это чувство — ничто, по сравнению с чувством вины перед другом. Я его… предала. Потому что, когда мы познакомились, он сказал, что верит мне. И верит, что я никогда не сорвусь настолько, чтобы убить. А я дала слово, что не сделаю этого. Не сдержала. Предала…

Я закрыла лицо руками и выдохнула. Кислород отказывался поступать в лёгкие, и я сверлила взглядом темноту, не делая вдох. И вдруг мои ладони отстранили от лица и сильно сжали, а тихий голос, печальный и такой родной, произнёс:

— Ты виновата. Но ты заплатила сполна. Грехи — это то, за что человек потом расплачивается в Аду. Там их искупают болью. Но ты ведь заплатила ещё при жизни.

Я вздрогнула и посмотрела на Гробовщика, сидевшего рядом со мной и державшего меня за руки. Ногтями я пропырнула ладони, и они были перемазаны в крови, но жнец крепко держал меня, не боясь перепачкаться, а на лице его не было и тени улыбки.

— Я его тогда спросила, — тихо ответила я, глядя на пепельную чёлку жнеца, — можно ли простить предательство. И сама ответила. Нельзя. А он вдруг сказал, что я его не обманывала и не предавала — ради защиты своей жизни и жизни друга убить можно. Это исключение из правил. Вот только он тогда просил меня не убивать, а я не послушалась. Значит, если даже можно убить ради самозащиты, это всё равно предательство — убить, если просят сдержать слово.

— Скорее, нарушение обещания, а не предательство. Ведь ты делала это для вас обоих и не собиралась причинять ему вреда…

— Я его ударила! — мой крик перебил жнеца, но он крепко сжал мои ладони и боль отрезвила меня. Губы дрожали, на глаза наворачивались слёзы, но Гробовщик вдруг сказал нечто странное, то, что заставило меня застыть на месте.

— Я знаю о многих приговорах Владыки Эмма и понимаю, какова примерная плата за грехи. Ты за эти грехи заплатила. Не только всей свей жизнью, пустой и одинокой. Ты заплатила тем, что у тебя забрали единственного друга.