— Давно ты об этом узнала?

— Давно, — уклончиво ответила я.

— Конкретнее.

— А я тебе не рабыня, чтоб точно отвечать.

— Тогда я, пожалуй, расспрошу демонов, — коварно протянул жнец. — Наверняка это они достали тебе информацию, значит, они дадут мне ответ.

Вот гад! Клод не в курсе, Михаэлис не проболтается… стоп. Это ведь «нужно для расследования», как наверняка скажет жнец, так что может и проболтаться. А если промолчит, ему грозят неприятности с начальством. Что ж, не будем ставить демона перед выбором, потому как он очевиден.

— Демоны, демоны… Не только вокруг них мир вращается, — саркастически заметила я и пояснила: — Я узнала о диагнозе Дины после того, как её ранили. Но распространяться об этом не стоит — не хочу, чтоб до Динки слухи дошли.

— Почему же? — протянул Легендарный и впервые за всё это время посмотрел на меня. Вот только в его голосе мне на секунду почудились жёсткие, злые интонации, и это мне совсем не понравилось. Он что, из-за этого расстроился, что ли? Как же не вовремя…

— Потому что не хочу делать ей больно, — надо говорить правду, но обтекать острые углы. Ложь он чует за версту — проверено на собственном опыте. А вот лёгкие недомолвки и мягкие формулировки прокатывают.

Ветер усиливался, играя длинными пепельными волосами жнеца. Люди вокруг кричали, заглушая музыку, корабль кренился всё больше, вода подбиралась к шлюпкам, а брата всё не было. Ночь окутывала последний островок света, затягивая его в бесконечный холод бездны. Начиналась предсмертная агония.

— Динка хороший человек, но узнай она, что я копалась в её жизни, меня сочтут предательницей. Только я ей обещала не лезть в её жизнь до тех пор, пока не встанет вопрос жизни и смерти, а если бы она страдала раздвоением личности, на кону оказались бы наши с Лёхой жизни. Так что, как ты сам говорил, с разных точек зрения ситуация по-разному выглядит. Я спасала себя и брата. Да и её тоже — только так я смогу продумать линию поведения, при которой Динка не психанёт и не устроит подляну всем нам своим срывом. Ведь нет гарантии, что она не пострадает, если сорвётся.

— То есть ты её облагодетельствовала, — рассмеялся Гробовщик невесело.

— Нет, я не настолько пафосна, чтоб в такие формулировки скатываться, — рассмеялась я, посмотрев на небо. Мне не нравились звезды. Они были слишком фальшивы. Безразличные наблюдатели за судьбами других, не более… Океан куда честнее. Он убивает. Действовать, пусть и во вред, всегда честнее, чем молча смотреть за чужой болью со стороны. Так ты будешь виноват в действии, а не в бездействии.

— Тогда что же это, по-твоему?

— Я эгоистка. И я спасаю свою жизнь. Ну и жизнь своего брата, до того момента, как он решит потащить меня на дно, — разоткровенничалась я.

— Значит, в Испании ты бы бросила брата, останься он с чумным больным? — какой провокационный вопрос.

— Не знаю, история не терпит сослагательного наклонения. Я могу час распинаться и бить себя в грудь с оревом: «Я герой и не брошу брата!» — или же час стонать, оправдывая себя словами: «Своя рубашка ближе к телу, а я жить хочу, потому его бы бросила». Но и то, и другое будет предположением. Я не знаю, как поступлю в той или иной ситуации.

— Любопытно, — протянул Гробовщик, а меня вдруг хлопнули по плечу, и я от неожиданности резко шагнула в сторону, поднимая кулаки — это уже рефлекс, вбитый в меня демоном…

— Спокуха, Инн! — возопил запыхавшийся Лёшка, который и был тем самым таинственным «песцом, подкравшимся незаметно».

— Добыл? — на брате красовался спасательный жилет, так что вопрос был излишним, но я его всё же задала.

— Как видишь, — хмыкнул Лёха, протягивая мне такую же ерунду, что была напялена на него самого. Она представляла собой белую жилетку, набитую чем-то воздушным (и тут я подумала о пенопласте. К чему бы это?) и прошитую так, что плавучий материал не сбивался при носке. Я тут же надела предложенный жилет и спросила брата:

— А чего так долго?

— Стюард не хотел вторую жилетку давать. Пришлось уламывать, — поморщился братец-пацифист и обратился к Гробовщику. — Ты это… извини. Я правда пытался третью взять, но и вторую-то еле выпросил.

— Надо было дать стюарду в глаз, — то ли пошутила, то ли предложила я. Сама не поняла. А вот Лёшка ошалело на меня воззрился, и я, фыркнув и закатив глаза, бросила: — Шутка! Не паникуй.

Лёха разразился возмущённой тирадой, а я схватила его за руку и потащила к левому борту корабля — нос всё быстрее погружался в воду, и нам надо было спешить. Вот только паутина коридоров, сплетённая в сложнейший лабиринт, не давала спокойно двигаться вперёд. Она мешала, сбивала с толку, старалась запутать пленников и уничтожить их. Но в панику я не впала, впрочем, как и всегда. Просто мысленно отслеживала наш путь, считая повороты и всеми силами стараясь двигаться в верном направлении. А вот Алексей с каждой минутой всё сильнее сжимал мою ладонь, и это явно было не к добру — похоже, встречавшиеся нам на пути встревоженные пассажиры вызывали у него очередной приступ излишней жалости. Как же раздражает его неумение логически оценивать происходящее! Вечно он путается в приоритетах и забывает, что весь этот трёхчасовой мир — сплошная фальшивка, которая скоро исчезнет…

Наконец мы всё же вырвались из паучьей сети переходов и оказались на левом борту лайнера, правда, ближе к корме, что в мои планы не вписывалось. Шлюпки медленно скользили во мглу, а на палубу с криками начали вырываться толпы пассажиров третьего класса — пленники, которых экипаж лишил шанса на спасение, заперев двери и сажая в шлюпки, рассчитанные на шестьдесят пять человек, всего по двадцать пять, а то и меньше. Ведь первый класс не может дышать одним воздухом с третьим. Правда, забывает о том, что атмосфера у Земли всего одна.

Пассажиры всё прибывали, они рвались к шлюпкам, а на нашей части судна лодок осталось всего три, причём одна из них, расположенная ближе всего к носу, была меньше остальных, и матросы как-то странно над ней копошились, словно у них не получалось подготовить её к отплытию. Над кораблём вспыхивали и гасли сигнальные ракеты, музыка, такая непринужденная, такая светлая, казалась чем-то безумно лишним, но жизненно необходимым. Толпа — это единый организм, где разум отключается, и паника передается от одного человека к другому, словно распространяется по нервам одного существа электрический импульс. А потому паника давно умерших пассажиров начала подкрадываться и к нам. Лёшка нервно дергал подол куртки, лавируя между кричащими что-то людьми, а глаза его становились всё безумнее. Я видела такое много раз: если паника достигнет апогея, разум отключится, словно в голове выбьет пробки, и останутся только животные инстинкты, которые помогают перешагивать через трупы, раненых или просто упавших, но не дают трезво мыслить, и в результате приближают к могиле. Потому что безумец может рассчитывать лишь на удачу, а она дама переменчивая.

Я схватила брата за руку, резко затормозила и, поймав его ошалелый взгляд, со всей силы залепила ему пощечину. Алексей пошатнулся, Гробовщик захихикал, я схватила брата за воротник.

— Лёша. Слушай меня. Слушай мой голос.

Алексей моргнул.

— Я рядом. Я всегда рядом. Буду держать тебя за руку. Ты не останешься один.

Его взгляд прояснялся.

— Просто иди за мной, и мы спасёмся. Главное оставаться спокойными. Главное продолжать следовать плану. Что бы ни случилось.

Брат едва заметно кивнул.

— Просто поверь мне. Я тебя вытащу.

Лёша слабо улыбнулся и шумно выдохнул. Всё пришло в норму.

— Спасибо, Инн, — этот паникёр провёл ладонями по лицу, а затем с силой шлёпнул себя по щекам и, явно взбодрившись, скомандовал: — Вперёд, немного осталось!

Я кивнула и взяла его за руку. Люди бежали нам навстречу, спасаясь от наступавшей воды, но нам это было уже не важно — я крепко сжимала руку брата, не давая ему слиться с общей паникой, накрывшей корабль плотным коконом. А торжественная музыка всё играла и играла, разносясь над чёрной пустыней.