Гробовщик зафиксировал мои лодыжки и запястья ремнями, вмонтированными в стол, а ещё один ремень приковал меня к этому жертвенному алтарю за бренную тушку — чуть ниже груди. И это на данный момент стало самой неприятной частью эксперимента…

Величайший распахнул полы плаща, и я увидела каким-то чудом державшиеся на подкладке длинные деревянные планки, похожие на те, что часто можно увидеть на синтоистских кладбищах. Также было замечено, что под балахоном жнец носил облегающий плащ с воротником-стойкой, который скрывал белую, судя по воротничку, рубашку. Чёрные брюки «в облипочку» и кожаные остроносые сапоги выше колена, сплошь обвитые широкими ремнями с массивными серебристыми пряжками, дополняли образ, совсем не вязавшийся с привычным обликом смешливого прозектора, кутавшегося в безразмерные хламиды мешкоподобного фасона. Короче говоря, прятал он свою красоту от мира, видимо, опасаясь толп поклонниц, которые бы непременно сгрудились вокруг его стройной, спортивной тушки. Только вот зачем Смерти поклонницы? Она видит в них лишь материал для эксперимента…

Величайший вооружился одной из деревяшек и взмахнул ею. Пламя сотен свечей задрожало, а мне сразу стало не до смеха. В руках жнеца была уже не планка с надписями — он сжимал древко самой настоящей Косы Смерти, и она была великолепна. Широкое изогнутое лезвие, на котором плясали огненные блики, крепилось к длинной металлической рукояти при помощи странной конструкции — части человеческого скелета, выполненной из серебристого металла. Череп был многократно обвит терновой лозой, а грудная клетка располагалась на древке Косы так, будто оно было позвоночником. Рук и ног у «скелета» не наблюдалось, зато череп словно усмехался, глядя на мир пустыми глазницами. Кроваво-алые отблески плясали на самом величественном орудии убийства и замирали в провалах глаз, поглощавших даже сам свет. Это было самое настоящее чудо. И восхищение, которое я почувствовала, увидев его, не описать словами. Передо мной во всем своём великолепии стояла сама Смерть, готовая начать жатву, и усмехалась беспощадной, но в то же время безмерно печальной ухмылкой. «Гробовщик» исчез, и в неровном свете умиравших свечей появился тот, кого когда-то называли Легендарным.

— Приготовься. Будет больно.

Взмах Косы. Свист, похожий на дыхание. Боль, разгоравшаяся в теле, подобно костру. Усмешка.

Больно. Как же больно…

Живот словно разрывало на части, хотя порез был крохотный — Коса Смерти лишь расцарапала кожу, сделав надрез длиной в пару сантиметров. И в ту же секунду самое страшное оружие в мире исчезло под плащом Легендарного, а от крошечной царапины начали расползаться щупальца боли. Словно терновая лоза проникла под кожу и разрывала меня изнутри. Слёзы брызнули из глаз. Стало душно. Горло будто скребли наждаком. Я сжимала кулаки и смотрела на огонь.

Этот мир был алым, а не серым.

— Знаешь, люди очень хрупкие создания, но их не так легко убить.

Как же больно… Ничего не вижу… Только кровавое море вокруг… Оно меня уничтожит!

— Вы выживаете, даже если скинуть вас с десятого этажа, но можете умереть, захлебнувшись в луже. Всё решает Кисеки.

Не так! Я не хочу умереть в красном мире! Я хочу в темноту! Где нет ничего яркого… Я хочу в темноту… Как же больно…

— Но почему именно Список Смерти решает, кому жить, а кому умереть? Что, если человек ещё слишком молод, и у него много важных дел впереди? Что, если есть кто-то, кому он необходим, как воздух?

Этот алый, алый, алый… Он везде! Пламя. Наверху. Внизу. Вокруг. Во мне! Всё в крови. В огне. Это больно…

— Что же делать, если Кисеки хочет убить человека, а тот, кому он дорог, хочет его спасти? Кому решать, на чьей стороне правда?

Что это? Почему так холодно? Нечем дышать. Я кричу? Нет. Я хриплю. Где бежит вода? Откуда этот плеск? Здесь везде огонь, почему?.. Нет! Нет, я не хочу, не хочу переживать это заново! Не трогайте меня, не трогайте! Твари! Сдохните! Отпустите! Я не хочу идти с вами!

— Кисеки лишь записывает имена. Ему плевать на смертных. Он — всего лишь бумага. Разве не справедливо будет подарить победу в этом споре тому, кто всем сердцем желает возвращения самого дорогого человека?

Только не сюда! Не в этот ад! Холодно, как холодно… Больно… Смеётесь, твари? Смейтесь, пока можете. Этот ледяной душ, этот хохот, эту боль вам припомнят! Когда-нибудь. Когда-нибудь. Когда-нибудь…

— И ведь кармический баланс не нарушится, если душа смертного будет официально значиться умершей, а сам он не будет влиять на других смертных. Пусть он окажется птицей в клетке и будет заперт от общества в своём доме, с родными, но он будет жить. Или почти жить…

Я не сдамся вам. Смейтесь, сколько хотите, я не признаю вас. Вы не можете победить! Трусы! Бить детей?! Жалкие, никчёмные трусы! Ненавижу! Ненавижу вас всех!

— Но он будет с теми, кого любит, и кто любит его. Так почему бы не положить на алтарь такого будущего пару десятков… или сотен жизней? Ради счастья тех, кто дорог. Ради их жизни.

Алое море. Чего-то не хватает. Где вода? Нет… Какая вода? Что это? Алый мир. Больно. Не страшно. Почему? Почему уже не страшно? Что это? Это… небо.

— Эгоистичные желания исследователей толкают их на бесчисленные жертвы. Кто-то изобретает ядерные бомбы, чтобы сделать свою державу величайшей. Кто-то ищет лекарство от рака, испытывая его на живых ещё людях. Кто-то мечтает о богатстве и синтезирует опаснейший, но сильнейший наркотик. А я всего лишь хочу посмотреть, может ли человек ожить. Ведь это нечестно — решать, кому жить, а кому умереть, лишь с помощью бесчувственной бумажки, которая никогда никого не теряла.

Это небо… такое синее. Я… смеюсь? Почему? Почему я смеюсь, когда мне так больно? Белые облака. Красиво. Они так спокойны… Словно мертвы. Я хочу плыть рядом с ними. Смотреть на небо так же спокойно. Почему же так больно, когда так хорошо?..

— Знаешь, эти опыты могут помочь многим. Тем, кто умрёт. Тем, кто потеряет дорогих людей. Ведь смертные такие хрупкие, что жнецу ничего не стоит забрать их… если есть разнарядка. Я эгоист, как и все вокруг, и я хочу посмеяться над этим глупым списком, который определяет нашу судьбу. Он забрал то, что было мне дорого, почему бы не забрать то, что дорого ему? Возможность решать, кому жить, а кому умереть. Вот только это не месть.

За облаками — Рай. Но его не достичь. В этом алом мире есть лишь небо и боль. Но и они умрут. Всё умирает. И я умру. Когда? Когда я наконец умру?..

— Я хочу посмеяться над Кисеки, я хочу подарить надежду хрупким, но очень интересным созданиям. Я хочу узнать, кто из нас сильнее — жнецы, люди или сама Смерть. Это лишь эксперимент, не более. Ведь я отказался от этого глупого чувства под названием «привязанность», чтобы у меня не забрали ещё кого-то. Но знаешь, если достичь оптимального результата в этом исследовании, можно будет привязываться даже к смертным — они перестанут быть излишне слабыми.

Нет. Я не должна умирать. Умереть — значит сдаться. Я не сдамся. Не умру. Больно? Плевать! На всё плевать! Я не слабая! Это море огня не погаснет. Я не уйду в темноту. Я буду жить.

— Впрочем, даже если эксперимент удастся, мне не нужны привязанности — это обременительно. Люди лгут, предают, сквернословят, возмущаются… С мёртвыми проще. Их красота идеальна — она молчалива. Она пропитана формалином и тишиной. Мёртвый не упрекнёт, не оскорбит, не будет перечить… Он не станет ни высмеивать тебя, ни жалеть. Он просто будет вечно смотреть на тебя из колбы с формалином и усмехаться вместе с тобой. Смеяться над этим глупым миром. Живые так не умеют.

Плевать на этот мир. Плевать на эту боль. Плевать на это пламя. Я выживу. Потому что я не слабая. Я не сдамся! Пропади оно всё пропадом, я не сдамся!

— Скажи, а ты живая? Или уже умерла? А может, никогда и не была живой? Ты не умеешь улыбаться — лишь усмехаешься. Скажи, ты хочешь умереть?

Я умру. Но не сейчас. Я буду жить назло этой чёртовой жизни, которая хочет меня сломать. Убивает. Она убивает меня с рождения. Плевать. Я. Не. Сдамся! Потому что я не жила. Потому что я не умру. Потому что я сильная. Я так решила! Сама!