— А если так и будет? — продолжал атаку Гробовщик.

— Нет, если ты говоришь, что наркоз не нужен, значит, это не может быть очень уж болезненная операция, — ответила я. — Но если и будет больно, потерплю, не маленькая.

— Правильно, потерпишь, — одобрил прозектор местного морга и, встав у меня за спиной, тихо сказал: — Учти, будет больно. Я буду вырезать часть твоих воспоминаний «на живую». Это боль не столько физическая, её можно потерпеть, сколько духовная. Плюс всё же есть вероятность неудачного исхода. Не хочешь отказаться?

Я обернулась к жнецу и, посмотрев на пепельную чёлку, подумала, что впервые в жизни мне хочется увидеть его глаза. Чтобы понять, о чём он думает. Ведь Гробовщик ухмылялся как обычно, а в голосе его сквозил сарказм, но что-то было не так. Слишком близко он ко мне подошёл, слишком тихо говорил, слишком… да, слишком он ждал моего ответа. Было видно, что он ему нужен, а ведь обычно Гробовщик пропитан безразличием к смертным и их решениям, мнению, мыслям…

— Ты же знаешь, что я не изменю решение, — тихо ответила я. — Боль потерплю, ошибки ты не допустишь, остальное переживаемо. Как говорится, что нас не убивает, то криминалистам по барабану. А ты — патологоанатом, вот и не стоит волноваться о ерунде.

— Кто тебе сказал, что я волнуюсь? — рассмеялся Гробовщик и выудил из кармана своей любимой похоронной хламиды печенюшку.

— Никто, — пожала плечами я и вернулась к просмотру экспонатов местной Кунсткамеры. А ведь здесь было на что посмотреть! Разнообразие заспиртованных органов поражало воображение, а плававшие в особом растворе эмбрионы, казалось, готовы были в любую секунду открыть глаза и посмотреть на нас. Я видела в интернете фотографии из Кунсткамеры — на них эмбрионы с подкрашенными личиками выглядели словно спящие. Здесь же казалось, что они уже проснулись и просто не успели открыть глаза, настолько натурален был макияж и настолько хорошо сохранились сами экспонаты. Здесь были даже сиамские близнецы, сросшиеся головами, которые явно покинули чрево матери не раньше, чем через семь месяцев после зачатия, и выглядели они отнюдь не как мертвецы.

— Это один из моих любимых экспонатов, — заметив мой фанатский взгляд, пояснил Легендарный. — Их мать умерла сорок лет назад, её задушил любовник, не желавший мириться с участью отцовства и угрозой разрушения его брака с богатой леди. Женщина в могиле, мужчина на каторге, а эти двое смотрят на мир из-под закрытых век и смеются над глупыми людьми. Она требовала материальной поддержки и свадьбы, он хотел свободы и благополучия под крылом богатой дамы, и никто из них не подозревал, что шансов на выживание у этих близнецов не было. Только не в том мире, откуда я их забрал.

— Идиоты, — процедила я.

— Ты злишься отнюдь не потому, что он её убил, я прав? — протянул Гробовщик и хрустнул печеньем.

— Я злюсь, потому что этот жалкий трус испугался ответственности! — возмутилась я, с сожалением глядя на словно улыбавшихся младенцев. — А ещё потому, что женщина подвергла своих детей опасности, погнавшись за содержанием! Она не могла не знать, что за человек с ней рядом и на что он способен! Думать о последствиях надо было, когда в койку к такой твари прыгала, а раз уж забеременела — изволь родить и вырастить детей!

— А если нет возможности? — хитрым тоном вопросил жнец.

— Если уж совсем нет возможности их на ноги поставить, существуют детские дома. И если уж она связалась с женатым мужчиной, должна была понимать, что он может не захотеть расставаться с супругой, обеспечивавшей его существование. А значит, нечего было подвергать ещё не рождённых детей опасности, требуя невозможного! Что бы ни случилось в жизни родителей, дети не виноваты. Почему они должны платить по чужим счетам?

— Ты забываешь, что эти младенцы и так были обречены. Два человека сломали свои собственные жизни. Один — пытаясь загубить их, другая — желая на них нажиться. Но эти дети не выжили бы в любом случае, и если бы та женщина не требовала от любовника «невозможного», всё сложилось бы совсем иначе. Дети были бы мертвы, их мать отправилась на поиски нового ухажёра, а отец продолжил наслаждаться жизнью под опекой богатой жены. Посмотри на ситуацию с иного угла.

— У этих детей шанса не было изначально? — озадаченно пробормотала я, всматриваясь в словно живые лица мертвецов. И тут меня словно озарило. — А у их родителей впереди была вся жизнь! Своей глупостью они уничтожили сами себя. Мать поставила под угрозу жизни детей, а в результате умерла сама. Отец хотел избавиться от неприятностей, а в результате нашёл куда большие. Их наказала сама судьба!

— Вот именно, — довольным тоном отозвался Легендарный. — Если не разобраться в ситуации, кажется, что она ужасна, и пострадали дети. А на деле Судьба просто подарила смертным то, чего они заслуживали.

— «За что боролись, на то и напоролись», — процитировала я, воодушевившись.

— Именно. Потому мне и нравится этот экспонат. Женщина сгнила в могиле, мужчина состарился на каторге и потерял всё, а эти дети — будто живые и улыбаются миру. Они смеются над ним. Потому что они знают.

— Они сильные, — улыбнулась я. Злость прошла, осталось лишь безмерное уважение к так и не родившимся детям и уверенность в том, что за грехи приходится платить, и каждое наше действие влечёт кару, вот только она не всегда понятна окружающим. Да и самому согрешившему тоже…

Жнец потрепал меня по голове (у него этот жест последнее время прямо-таки в привычку вошёл) и направился к столу, а я продолжила исследование полок. Наконец, меня позвали для проведения процедуры, и я, подойдя к Гробовщику, была озадачена целой лекцией о том, как будет проходить процедура и что мне делать, если что-то пойдёт не так. В целом всё сводилось к банальной истине: «Говори, если что-то пойдёт не по плану, а я исправлю», — и я не особо беспокоилась. Легендарный не ошибётся. Зато теперь стало ясно, почему мне пришлось снять куртку и распустить волосы…

Когда инструктаж был завершён, я улеглась на металлический прозекторский стол, высотой доходивший Гробовщику до живота, и посмотрела вверх — на люстру. Свечи плакали, роняя восковые слёзы на золотистый обруч, неподвижно висевший на цепях. Алые блики играли на крупных звеньях и окрашивали серый камень в нежный оранжевый цвет. Огонь бросал яркие отблески на сотни стеклянных колб и отражался от сосудов смерти, переливаясь в холодном сыром воздухе, подсвечивая каждую трещину пола, танцуя вальс на безразличных скальпелях… Красиво. И спокойно. Этот мир холодный и безучастный, безразличный к судьбам смертных. Он честный. А ещё он на удивление уютный, ведь мёртвые дети улыбаются из своих стеклянных гробов, а живое, дрожащее пламя поглощает лишь свечи, плачущие не о себе, а о тех, кто никогда не сможет заплакать вместе с ними…

— Здесь здорово, — прошептала я, пока Гробовщик раскладывал на второй тумбочке какие-то загадочные приспособления. Там и зажимы, и пинцеты мелькали, и ножницы, похожие на маникюрные, да чего там только не было! Одних колб я насчитала штук шесть.

— Это моя лаборатория, — отозвался жнец, не отрываясь от работы. — Она находится в том мире, который знаком тебе по манге, однако далеко не в том похоронном агентстве, которое там описано. Мы не в Лондоне, это пригород.

— Я люблю пригороды и деревни — там природа красивая, воздух чистый, — вздохнула я, глядя на свечи. — А в городе очень шумно, пыльно, народу много…

— И главная причина, конечно, последняя, — поддел меня жнец.

— И не поспоришь, — рассмеялась я. Ну а что? Он ведь прав.

Наконец приготовления были завершены, и Величайший, вымыв руки под умывальником, находившимся в углу комнаты, скомандовал:

— Для извлечения нужного отрезка Плёнки мне необходимо сделать надрез на твоём животе. Поднимай рубашку.

Собственно, он меня об этом ещё во время инструктажа уведомил, так что я такого поворота событий ожидала и быстро задрала рубашку, оголив пузо. Н-да, а вот сейчас меня будут резать… Интересно, что я почувствую? Будет больно? Смогу удержаться в сознании? Что станет с воспоминаниями, они просто исчезнут или из меня их в буквальном смысле вырвут? Нет, я не мазохистка, просто к боли физической отношусь равнодушно — она не может убить, разве что болевым шоком, а остальное переживаемо. Боль же душевная куда страшнее, но и к ней привыкаешь — человек вообще существо приспосабливаемое. И он умеет выживать даже тогда, когда, казалось бы, боль должна его уничтожить…