— Конечно, Тсуна-кун. Не волнуйся. Мы останемся.

— Что бы вам ни написали, ни сказали, ни сообщили… Так, нет. Оставьте все средства связи в своих комнатах. Но если всё же как-то получите сообщение о том, что мы в беде, не верьте. Вас обязательно попытаются выманить из дома, так что не верьте никаким словам. Даже если пришлют фото, где я кровью истекаю, не покидайте дом: это фотомонтаж.

— Хорошо, я всё поняла, Тсуна-кун. Мы не будем обузой, обещаю.

Он поверил ей. Десять часов назад, утром, он поверил ей. Зря.

***

Запястья девушки крепко сжимали веревочные кольца. Плотно, словно удав вокруг тела жертвы, обвивался белый шнур вокруг тонких рук, стягивал их за спиной и спускался вниз — к ногам. Лодыжки прочно фиксировали узкие веревочные полосы с массивными узлами, завязанными напротив болевых точек, но девушка всё еще могла идти, хотя каждый шаг давался ей с трудом. Ноги ее были связаны толстым шнуром на расстоянии двадцати сантиметров, и она семенила, чтобы не упасть. Число шагов при такой ходьбе возрастало, однако с каждым шагом узлы давили на болевые точки. В глазах Киоко Сасагавы застыли слезы боли, но она не плакала.

— Как?.. — беззвучно спросил Тсуна, а Киоко побледнела.

— Вы же обещали! — крикнула она Хоффману, и Тсуна резко обернулся к торговцу. Глаза его застилала ярость. Ненависть. Желание разорвать врага на сотни сочащихся кровью кусков! Таких, как тогда, в подвале пыток!..

Тсуна вздрогнул. Что-то холодное легло ему на плечи. Ледяное, мягкое… мертвое! Но совсем не мерзкое.

— Лия…

Он резко обернулся. Ненависть всколыхнулась в сотню раз больше. Зачем она пришла сюда?! Предательница!

— Правильно, mon cher Тсунаёши. Злись на меня, не на него, — она улыбалась. — Тебе надо спасти свою любимую и всех невинных жертв Меча. Злись на меня, не на него. Камера ведь снимает…

Шаг назад. Тсуна смотрел в печальные понимающие глаза и чувствовал, как ярость отступает: он просто не мог ненавидеть человека, улыбавшегося ему, как родная мать неразумному малышу. Не мог ненавидеть ту, что столько раз спасала его от самого себя. Пусть она и лгала, пусть делала это ради себя… Он тоже всегда заботился о себе, а не о Страже. Даже ни разу не попытался дать Лие воды, хотя мог это сделать. Просто не думал об этом, сосредоточившись на своих проблемах.

Эгоцентризм — главная черта любого человека. И это норма жизни.

Тсуна тряхнул головой и обернулся. А за его спиной вдруг раздался дикий рев. Словно с цепи спустили разъяренного голодного медведя. Тсуна отскочил в сторону буквально на автомате, и вовремя — воздух, где он только что стоял, рассек мощнейший удар. Перебинтованный кулак вспорол плоть ветра, лишь чудом не задев Саваду Тсунаёши. А впрочем, чудес не бывает. Есть лишь правила причинно-следственной связи.

— Это всё из-за тебя! — крикнул Рёхей, нанося удары, которые блокировал всё же вынужденный зажечь Пламя Савада.

— Может, будешь злиться на Хоффмана? — искал лазейку к спасению Савада.

— Я его не трону, иначе Киоко убьют! А ты… это ты не смог защитить ее! Я тебе верил!!!

— Братик, не надо, это я виновата! — Киоко потащили назад, Хоффман быстрым шагом удалялся с невеселой цирковой арены жизни.

— Почему ты здесь? — крикнул Тсуна, продолжая парировать удары боксера, но не нанося ни одного сам.

— Прислали письмо!.. Через… ммм… — ей заткнули рот. Заткнули рот и потащили за склад, как тряпичную куклу. А в лодыжки продолжали впиваться узлы, и из глаз девушки всё же брызнули слезы: попытки сопротивления причиняли адскую боль. Но она упорно пыталась вырваться из цепкого захвата.

А Тсуна продолжал отступать от склада под натиском молниеносных мощнейших ударов. Выбора не осталось.

— Прости, старший брат, — прошептал Савада, а в следующую секунду яркое оранжевое пламя, вырвавшееся из его перчаток, ослепило боксера. Рывок, удар, и время замерло. Устроилось на траве, рядом с упавшим ничком боксером. Удар ребром ладони в основание шеи — очень удобный прием, если надо лишить противника сознания. Вот только овладеть им на должном уровне довольно сложно: ударишь послабее — противник продолжит бой, ударишь посильнее, особенно с Пламенем на перчатках, — кто знает, сумеет ли противник когда-нибудь подняться. Тсуна точно знал, что Рёхей поднимется. Он больше не сомневался в себе.

Савада бросился в погоню, не бросив на Рёхея и взгляда. Он не проверил его пульс, не прислушался к дыханию, не посмотрел, целы ли позвонки. Он просто мчался вперед, будучи уверенным в своем ударе. Завернув за угол, Тсуна увидел бежавшего со всех ног к лесу немца, которого окружила толпа охраны, а примерно на середине этой дистанции двое довольно сильных на вид мужчин тащили упирающуюся Киоко. Серые брюки девушки были все в земле, некогда белая блуза потеряла лоск и местами порвалась, обнажив покрытую мурашками кожу.

С утра прогноз погоды обещал понижение температуры до нуля.

Тсуна на полной скорости мчался к мужчинам, будто и не очень спешившим за боссом — можно было перекинуть Киоко через плечо и оказаться рядом с хозяином в пару минут! Но они не спешили. А в глазах их застыла странная отрешенность, словно у смертников, надевающих пояса шахидов… И Савада понял, что надо остыть. Что-то во всем этом было не так.

Подбежав на расстояние пистолетного выстрела, Тсуна ожидал немедленного открытия огня, но его не последовало. Просто смуглый мужчина, очень похожий на египетских рыночных торговцев, что с громкими криками пытались всучить туристам поддельные украшения, вдруг остановился и прижал к себе Киоко. Черные глаза его будто превратились в две пугающих бездны, а пиджак распахнулся.

Савада никогда не видел ничего подобного. Он не видел людей, глядящих на врага со смесью презрения, ненависти, отчаяния, решимости, жажды жизни и обреченной готовности умереть. Он не знал, что безумный блеск в глазах смертников совсем не безумен. Араб готов был умереть и знал, на что шел. Боялся, но не собирался отступать. И наркотика в его крови не было — только вера в собственную правоту разъедала душу…

— Не подходи, иначе всё взорвется! — ломанный японский, который сложно было понять. Но не понять его всё же было невозможно.

Тсуна никогда прежде не видел поясов шахидов, начиненных тротилом, гайками и гвоздями без шляпок. Теперь он знал, как выглядит оружие почти массового поражения — небольшая вещь, способная уничтожить толпу.

— Не надо, погоди! — крикнул Савада и остановился. Напарник араба, европеец с арийскими чертами лица, выхватил из кобуры пистолет. «Хорошо, что у меня костюм бронированный», — подумал Тсуна, и словно в ответ на эти мысли немец прицелился ему в лоб — чуть ниже ярко-рыжего Пламени Неба.

— Давайте договоримся?

— Просто стой и дай нашему хозяину уйти, — араб явно не понимал японских слов, говорить с ним было бесполезно. Он повторял заученные слова, ломая их ужасным акцентом, а Тсуна думал, что же делать.

— Я отойду. Отойду! — сказал он и медленно двинулся назад. Идти спиной вперед было неудобно. Разворачиваться — опасно. И Тсуна, осторожно нащупывая дорогу, медленно выходил с линии обстрела. Как только невидимая черта была преодолена, парень развернулся и помчал со всех ног назад. Верная охрана Хоффмана праздновала победу.

Гокудера всё еще пытался нанести Такеши сокрушительный удар, но в рукопашном бою они были примерно на одном уровне. И выбежавший из-за складов Савада увидел довольно неприятную картину: мечник, вытирая с разбитых губ кровь, исподлобья смотрел на друга и тяжело дышал, ссутулившись и слегка пошатываясь. Гокудера же, стоя на одном колене чуть поодаль, не замечал, как мерзлую землю у его ног орошала алая влага, обильно покидавшая тело: капилляры в носу очень чувствительны, и сломанный нос курильщика щедро одаривал живительным кармином мертвую траву. Хаято уже собирался встать и снова атаковать, когда между ним и его целью вдруг выросла смутно знакомая фигура. Сквозь пелену ярости Ураган Вонголы осознал, что в ней было нечто очень важное, родное, то, что нельзя было просто сдвинуть с дороги…