— И чего о нем говорить? — поморщилась я.
— Обработай рану, — не обратил на мои слова никакого внимания этот инквизитор. — И отвечай на вопросы.
— С фига ль? — хмыкнула я, наглея. Знаю, что он спросит, и потому не хочу отвечать. Лучше уж повторить эпопею с иллюзионистом, то бишь наступить на те же грабли, чем ответить на то, почему я ненавижу Рокудо Мукуро. Ведь тогда придется пояснять, почему я ненавижу людей без чести и совести, а этого мне делать ой как не хочется. Слишком гадко вспоминать о самом большом предательстве в моей жизни…
— Травоядное, не нарывайся, — нахмурился Хибари-сан.
— Да пофиг, — усмехнулась я, нагло глядя ему прямо в глаза, хотя, если честно, от страха поджилки тряслись.
Пару секунд Глава Дисциплинарного Комитета вглядывался мне в глаза, а затем усмехнулся и заявил:
— Да, ты не ответишь на мои вопросы, если я тебя ударю. Значит, в этом нет смысла. Я не ударю тебя. Но на вопрос ответь, это нужно не только мне.
— Вы же ничего для мафии не делаете, вы вообще «не с ними», — съязвила я, и Хибари-сан поджал губы. О, правильно. Может, даст мне в лоб и уйдет?..
— Я делаю это не потому, что помогаю им, а потому, что хочу вернуться. Я не хочу оставаться здесь. Еще вопросы есть?
О, кто о чем, а Рюук о яблоках, пардон, не туда поехала. Хибари-сан думает только о Намимори. А если он думает не о Намимори, значит, он думает о Ролле и Хибёрде. Если он думает не о животных и не о Намимори, то это не Хибари-сан… Или он просто спит. А уж во сне чего только не привидится. Вот и сейчас он мечтает свалить отсюда, чтобы продолжить спасать свой родной город. Тоже мне, Супермен, Бетмен и Человек-паук в одном флаконе. Круче Head & Shoulders-а, блин…
— У матросов нет вопросов, — усмехнулась я. Ох ты ж блин, как он на меня смотрит… Всё, я, кажись, добилась своего: сейчас мне засветят в глаз или, как сказала бы Маня в этой ситуации, «в табло»…
— Обработай рану и скажи, что ты ответила иллюзионисту, — холодно процедил владелец гениальной канарейки, сверля меня убийственным взглядом. Да уж, с такими пылкими взорами никакой камикорос не нужен: жертва сама вешаться побежит… Странно, что я еще сижу. Видать, прилипла…
— Да я ему ничего не ответила, — фыркнула я и начала смывать кровь с нижней, травмированной губы, глядя в зеркальце, припертое моей личной камикоросной Дисциплиной. Где он его надыбал, интересно? Кажись, я видела его в гостиной…
— Что он спрашивал?
— Почему я его ненавижу.
— Каков ответ?
Я фыркнула, наконец таки оттерев кровь и еле сдерживаясь от того, чтобы не морщиться: щипало страшно, раны были и впрямь очень и очень глубокие. Впрочем, это мягко сказано: в одном месте я прокусила губу насквозь и говорить было очень больно. Ну да не важно, главное, не показать этому шизику с пунктиком на животных, что мне больно, а то он не переносит, когда травоядные активно доказывают, что являются таковыми, своими страхами и слабостями. А как говорил мой батюшка: «Нельзя показывать свои слабости, надо всё держать в себе. И слезы, и боль, и раздражение». Жаль, я последнее ныкать так и не научилась, дубина стоеросовая…
— Я ему не ответила — с чего мне Вам отвечать? — ответила я вопросом на вопрос.
— Я видел финал вашей «встречи», — заявил Дисциплинарный маньяк. — Он убрал иллюзию, потому что увидел меня. Я слышал всё, что было сказано в конце.
Ох, ё… Что-то мне как-то нехорошо… Это что, он, получается, вкурил в ситуэйшен? Понял, что я ненавижу людей без намека на честь и достоинство? Дайте мне шандарахнуться «фейсом об тейбл», а то что-то как-то мне совсем нехорошо… Сейчас пойдут расспросы о моем прошлом…
— Да? Ну тогда я промолчу, — пробормотала я, смачивая тампон перекисью. Вот блин, а сейчас начнет жутко щипать рану, и я точно поморщусь. Хотя когда я в пятнадцать лет упала с лошади и сломала руку, не морщилась, даже когда кость немного заросла, причем неправильно, и ее ломали снова, чтобы вправить… Спасибо урокам самоконтроля от папеньки и высокому болевому порогу. Может, и сейчас сдержусь?
— Ответь, — холодно бросил Хибари-сан.
— Не-а, — усмехнулась я и, сжав зубы, начала с абсолютно пофигистичным видом протирать рану перекисью. Губу жгло адски, но я терпела и не морщилась — лишь плотнее сжимала зубы, да губы чуть подрагивали. Повисла тишина. Напряженная и давящая. Я смочила перекисью еще один тампон и начала обрабатывать рану с внутренней стороны губы. Было дико больно, но я терпела. Умею иногда делать вид, что я сильная, ага. Хотя выть хочется, причем не только от боли…
Завершив процедуру изничтожения бацилл и прочей нечисти, я с тяжелым вздохом воззрилась на принесенную садистом номер раз этой толпы иглу и хирургическую нить, кои у нас в аптечке водились в нехилом количестве, и покосилась на пластырь. А вдруг «прокатит», и я смогу просто заклеить губу при нем, а потом зашить сама, в одиночестве? Да нет, вряд ли. А то и впрямь подумает, что я совсем слабачка… Хотя чего я так переживаю по этому поводу? Вон, перед остальными только что устроила плач Ярославны, а сейчас — и не поморщись. Да ну на фиг! Впрочем, они-то меня не допрашивали, а сильнее всего человек должен быть рядом с врагами. Тот, кто ведет допрос, — враг априори, так что вывод очевиден. А вообще, с чего я так переживаю? Пошли они все на фиг, интервенты долбаные!
Я взяла ампулу с хирургическими нитями и вскрыла ее привычным движением. Вдев нить в иголку, с мысленным тяжким вздохом подумала, что придется открывать шкаф и зашиваться, глядя в висевшее на внутренней створке дверцы зеркало, но тут комитетчик отмер, забросил благое начинание в виде попытки овладеть пирокинезом и испепелить меня пылким взором, и, пересев на мою койку, грубо отобрал у меня иглу. О нет… Он еще и садист к тому же! Впрочем, я это уже говорила, только без удивления…
— Не надо, я сама, — пробурчала я, пытаясь отобрать иголку (и запихнуть ее в стог сена, чтобы ни один садюга не нашел, ага), но меня жестоко обломали, оттолкнув мою руку и процедив:
— Не дергайся, травоядное. Ты не сможешь зашить сама.
— Это еще почему? — возмутилась я. А вот это уже оскорбление! Я ветеринар будущий или в поле марихуану понюхать вышла?!
— Нет зеркала, — апатично выдал этот шизик и подсел ближе, грубо ухватив меня за подбородок и подняв мою харю к звездам, то бишь к недавно побеленному потолку.
— Есть! — возразила я, вырываясь.
— Я сказал: не двигайся, — зло процедил он, снова схватив меня за подбородок, и поднес иглу к моей губе. — А то будет куда больнее.
Да блин, если ты шить будешь, мне точно больно будет! Ты ж даже обезболивающее не принес, садюга такая, а шить ты наверняка будешь так же, как за подбородок меня держишь — со всей ненавистью!
— Я сама! — уперто повторила я, но игла коснулась кожи, и мне ничего не оставалось, кроме как замереть. Я вцепилась руками в простыню, а Хибари-сан вдруг сказал:
— Зажмурься. Так будет проще.
Это что, забота о ближнем? Ну, спасибо и на этом… А проявить ее пораньше и хотя бы новокаин принести слабо было?! Я плотно зажмурилась и изо всех сил сжала покрывало в кулаках. В тот же миг игла пронзила кожу, и я шумно выдохнула через нос, издав звук, похожий на фырчание ёжика. Вот блин, я косплею Ролла? Печалька, однако… Сжимая покрывало, зубы и мечты застонать, я стойко и мужественно переносила пытки и издевательства военной службы, вернее, моего персонального кошмара номер три (номер раз — Принц с его «уроками», номер два — глюканутый Ананас с его наглостью). Странно, но Хибари-сан накладывал швы очень профессионально и совсем не как шизанутый садист. Напротив, он свел к минимуму «потери» при сём процессе, и я всё же сумела каким-то чудом не застонать в голос — только фырчала, шумно выдыхая через нос и мечтая, чтоб Ананасовой Фее на ее ананас горшок с геранью свалился. Ну, или просто горшок. Ночной… Причем ранним утром. Эх, Лондон девятнадцатого века! Почему мы живем не на твоих узких улочках, и когда иллюзия реальности пойдет шляться под моими окнами, его прическу в стиле «апокалипсис вследствие ядерного взрыва» не оросят продукты жизнедеятельности сонного организма, выплеснутые из вышеупомянутого окна? Риторический вопрос, а жаль.
