Каждый день я навещала Франа в больнице, но ни разу мы не заговорили о том, что чувствовали, хотя порой я ловила его полные тоски взгляды и чувствовала, что он хочет что-то сказать, но не решается. Да и попробуй решись, когда лежал он в общей палате на шесть человек, причем все его соседи постоянно нас сватали, а в коридоре был проходной двор. На улицу же выходить больным не разрешали, и нам просто негде было поговорить. Когда его выписали, а произошло это примерно через неделю после его попадания в карцер, пардон, в больницу (строгого режима, блин! Даже погулять нельзя…), а точнее, тринадцатого декабря, в пятницу, я забрала его домой на своем жигулёнке. Пока иллюзионист отмокал в ванной и отсыпался на нормальной кровати без звукового сопровождения в виде жуткого храпа и истерик дедуси в маразме, я умудрилась напечь пирогов, и в результате вечером мы закатили пир. К слову сказать, я все эти дни усердно училась готовить, как и Ленка, и неплохо в этом поднаторела, так что пироги получились знатные и нареканий у народа не вызвали. И только наш помешанный на традициях глава разведки всего мира жевал свои овощи в кляре. Чем они лучше пирога с капустой?! Не понимаю, хоть убейте… Короче говоря, Фран опять всех троллил, и, казалось бы, ничего не изменилось, но как только меня начинало «заносить», он умудрялся выровнять ситуацию, причем как — я и сама понять не могла. Катька даже сказала, что Фран — Серый Кардинал (хорошо хоть не из Икэбукуро! Пардон, я подфанатела с «Дюрарары») и пользуется ее же методами, но это я и так понимала, а вот чего я понять не могла, так это того, как парню удается так ловко меня в моей неправоте убедить, что мне даже не обидно от этого… Раньше ведь он только наедине мне мозги вправлял, а теперь и при всем честном народе начал, и это, если честно, должно было раздражать: я ж ненавижу, когда меня титула правителя фермы лишают! Но на Франа я почему-то не обижалась…

А теперь о главном… В день выписки иллюзиониста я решила-таки с ним поговорить, но Фран меня опередил, самолично зарулив в мою комнату. Кстати, одет он был лишь в брюки и черную рубашку, а куртки Варии не было и в помине, что для него было нонсенсом, и я эту самую черную рубашечку видела впервые. Опершись спиной о дверь, Фран спросил:

— Поговорим?

По его тону я поняла, что разговор будет крайне серьезный и сразу напряглась, но иллюзионист, подойдя к кровати, на которой я сидела, улыбнулся и сказал, абсолютно не растягивая слова, а как-то очень по-взрослому, тихо и спокойно:

— Ничего ужасного я не скажу. Плохого, думаю, тоже. Всё в мире относительно, но не думаю, что тебе будет неприятно. По крайней мере, надеюсь на это. Я присяду?

Я кивнула, а Фран, забравшись с ногами на мою кровать, сел слева от меня лицом к изголовью и, глядя мне в глаза, тихо сказал:

— Знаю, тебе нравилось видеть во мне брата, и я думал, что мне хватит этой роли, поскольку на большее не рассчитывал. Ты ведь считала меня ребенком, и я подыгрывал тебе, чтобы ты от меня не отдалилась. Глупо, знаю, но у меня никогда не было друзей, ты стала первым человеком, вынесшим всю мою язвительность и сумевшим пробиться под мой защитный панцирь. Потому я боялся потерять тебя. Сначала я вел себя с тобой как со всеми, и ты решила, что я просто ребенок, и предложила мне стать твоим братом. Я согласился, потому что тогда видел в тебе лишь друга, а когда понял, что это нечто большее, было уже поздно. Я думал, что ты всё еще неравнодушна к человеку, спасшему тебя, и мне казалось, что надеяться мне не на что, а привилегия родственника — всегда быть рядом, и я думал, что мне этого хватит, потому не решился показать тебе, что могу быть другим. Вот только когда ты рассмеялась, сказав, что я лишь ребенок и «ничего тебе не сделаю», меня это задело и я сорвался. Прости.

— Ты прости, — пробормотала я, но Фран приложил палец к своим губам, призывая меня к молчанию, и я послушалась, а он продолжил:

— Не думал, если честно, что тебя так заденет тот мой поступок, что ты пересмотришь свое отношение ко мне. А когда ты встретила Маэстро, у меня и вовсе сердце оборвалось. Но его слова дали мне надежду, и я решил, что если выживу, больше не буду скрывать от тебя правду, даже если это положит конец всему. Потому что мне важнее всего знать, что ты счастлива — остальное второстепенно, и если тем, о ком говорил Маэстро, был кто-то другой, я буду рад за вас. Но молчать даже в этом случае я больше не собирался, потому что подумал, что умереть, не открыв тебе свое сердце, я бы не хотел. Но я ничего не сказал, даже когда меня ранили, потому что только мысль о том, что я должен сказать тебе о своих чувствах и непременно зажечь Пламя, если хочу иметь хоть тень надежды на то, чтобы быть с тобой, давали мне силы не упасть… — Фран вдруг тяжело вздохнул, поморщился и, слегка покачав головой, сказал: — Прости, мне как-то непривычно говорить такие длинные речи, хоть я ее всё это время составлял в больнице, и хоть там еще много всякого должно было быть… Так что я, пожалуй, просто скажу главное, что хотел, а дальше решай сама. Я тебя люблю, но не очень понимаю, каково это — жить с тем, кого любишь. Хоть я и могу быть заботливым, проявляю это редко, да и вообще я язва моровая.

— Знаю, — улыбнулась я, чувствуя, что сердце готово из груди выпрыгнуть от счастья. — Но я тебя и таким люблю. Прости, что столько времени тупила.

— Прощаю, — улыбнулся иллюзионист, и в глазах его, до того полных беспокойства и безумного напряжения, появились радость и облегчение. — Столько времени прощал, неужели сейчас не прощу?

— Ехидна, — рассмеялась я, отвесив парню щелбан.

— И не спорю, — пожал плечами он и подполз ко мне. Как-то странно-заботливо и очень нежно заправив мне за ухо выбившуюся прядь, он притянул меня к себе и осторожно обнял, а я уткнулась носом в его шею и, закрыв глаза, вцепилась в черную форменную рубашку Варии. Он нежно гладил меня по волосам и молчал, а я наслаждалась небывалым ощущением покоя и умиротворения, коего не испытывала, наверное, никогда в жизни. Минут через пять парень отстранился, и я пробормотала:

— Фран, ты мой личный нейролептик.

— Ну, это же хорошо, — усмехнулся он. — А то ты слишком буйная. Зато я слишком апатичный, и ты мой личный катализатор.

— Это да, — хмыкнула я и, чмокнув парня в щеку, обняла его, положив голову иллюзионисту на плечо. Фран едва заметно покраснел, и мне в голову закрались смутные сомнения, отчего-то больно ударившие по моей совести. Я, искоса глядя на парня, провела рукой по его губам, и он вздрогнул, а я уткнулась лбом в его плечо и чуть не застонала от чувства собственной никчемности и… порочности? Наверное, так, потому что, когда я встречалась с Маэстро, мы жили, как муж с женой со всеми вытекающими, а Фран, похоже, и впрямь был для меня слишком чистым… Я вдруг почувствовала себя грязной, запятнанной, ущербной… Захотелось сбежать на край света и никогда больше не смотреть этому ангелу в глаза…

Вот только Фран мою реакцию истолковал по-своему и, отстранившись, пробормотал:

— Поняла, да? Я не подпускал к себе никого, а чтобы Луссурия не язвил, говорил, что ухожу к женщинам, на деле просто уходя на прогулку. Я ведь… Без любви это глупо, так что думай, что хочешь, но я не жалею.

— Прости, — пробормотала я, сгорая со стыда, отползла от парня к изголовью кровати и, обняв колени руками, прижалась к ним лбом. — Мне так стыдно, прости меня… Я такая дура… такая дура…

Хотелось плакать, выть и биться головой о стену, но было поздно: изменить собственное прошлое я не могла. А жаль. Повисла тишина, я кусала губы и пыталась подавить слезы, подступавшие к горлу, и ощущение собственной никчемности, а затем Фран вдруг осторожно начал гладить меня по голове и, сев рядом со мной, прошептал:

— Не страшно. Я ведь понял это, когда ты рассказала о Маэстро. Я не совсем идиот, хотя иногда бывает — вот сейчас, например… Не вини себя. Ты его любила, так что я понимаю, хоть и обидно немного. Я ведь собственник жуткий. Но этот собственник сейчас ехидно усмехается, думая о том, что в того гражданина ты была просто влюблена, а меня любишь. Разве чувства не важнее? К тому же, теперь ты моя, и я никогда никому тебя не отдам, разве этого мало?