— Тогда я Вам задам пару вопросов. Вы как себя чувствуете? Вы меня должны помнить, я Анна Валентиновна, Ваш бывший лечащий врач, наблюдающий вас с шестнадцати лет, не припоминаете?
Не припоминаю?.. Не припоминаю?! Да ты мне жизнь исковеркала, мымра старая! Это ты меня упекла в психушку, когда мне шестнадцать было, и меня тогда чуть в растение не превратили, закалывая какой-то мерзостью! Знаю, это по просьбе родителей сделано было, но твоей вины не меньше! Я слышала ваш разговор: они тебе заплатили тогда, в надежде на то, что меня потом не вернут домой — слечу с катушек, превратившись в овощ, и сдадут они меня в дом инвалидов или еще куда, уже не помню… Когда Маша вернулась, родители нарушили договор с Катей и решили от меня избавиться, а ты им в этом помогала, а спасла меня всё та же Катя, поговорив с Марией и подсказав ей, как уломать родителей вернуть меня домой! Но у них на это две недели почти ушло! Десять дней я не жила, а существовала в темноте, из которой не могла выбраться, и чувствовала, что схожу с ума, а теперь ты звонишь мне и спрашиваешь, помню ли я тебя? Да я тебя никогда не забуду! Я тебя ненавижу, карга старая! Только вот голос твой тогда не был таким хриплым, потому я тебя и не узнала…
— О да, — с ненавистью процедила я. — Я тебя помню. Никогда не забуду, как ты приходила к моей кровати, давала мне пощечину, чтобы привести в чувство, и елейным голоском интересовалась: «Ну, как мы себя чувствуем? Еще нужен укольчик?» Ты свою работу выполняла на «ура» — я и впрямь чуть не свихнулась, вот только «чуть» не считается — меня спасли! Медсестра, не дававшая таблетки, и сестры! А ты свои деньги от моего папаши получила? Вот и не звони мне больше!
— Так, я не знаю, о чем Вы говорите, — холодно процедила она, — но, похоже, у Вас началось ухудшение. Вам надо срочно прийти в больницу, и мы оформим Вам направление в стационар. Поколем Вам укольчики — будете как новенькая, и агрессия уйдет… Полежите немного и…
— Агрессия?! — рявкнула я с ненавистью сжимая поводья. — Агрессия?! Полежу?! Ложись в свой дурдом сама! И себя в растение превращай! А меня не трогай! Я те десять дней, что ты надо мной издевалась, никогда не забуду! Не смей мне звонить больше!
— Похоже, уход за Вами всё же ведется ненадлежащим образом, — притворно вздохнула она. — А ведь Ваш опекун говорил, что всё будет в порядке, если Вы перестанете пить лекарства. Но, похоже, Вам нужна срочная помощь. Я вызову скорую и…
— Скорую?! — завопила я, чувствуя, что меня трясет так, словно через тело пустили ток.
И вдруг телефон вырвали из моих рук, и спокойный, уверенный голос Принца, долетавший до меня, словно сквозь вату, сказал в трубку:
— Добрый день. Вы, видимо, не совсем осознаете ситуацию: шизоидное расстройство — не то заболевание, при котором дееспособного человека можно без его согласия положить в психиатрическую лечебницу. Это не шизофрения, и приступов, при которых пациент несет угрозу окружающим или самому себе, обычно не возникает. Даже с учетом того, что в результате детской психологической травмы развилось множество фобий и посттравматическое стрессовое расстройство, а потому картина течения заболеваний смазалась, такой пациент не является угрозой обществу, а значит, забирать его в лечебницу силой Вы права не имеете. Однако Вы, психиатр, решили позвонить, зная, что это вызовет ухудшения в состоянии Вашей пациентки. Возможно, Вы меня просветите на тему того, почему детский врач звонит взрослому пациенту, в то время как с восемнадцати лет больных ведут другие специалисты, и почему Вы, зная, что не имеете права забрать Елену, угрожаете ей психиатрической лечебницей? — ненадолго повисла тишина, а затем Бэл ответил собеседнице:
— Кто я такой, значения не имеет. Важно лишь то, что я желаю ей только добра. А вот Ваши мотивы куда любопытнее. Возможно, история повторяется? Вот только на этот раз в роли семейной четы Светловых выступают братья Шалины? Не стоит на меня кричать и обвинять в том, что я болен — я здоровее Вас, — в голосе Принца зазвенел металл. — А Вы, похоже, некомпетентный психиатр, если разбрасываетесь словом «параноик» так легко. Забудьте этот номер, иначе мы вынуждены будем обратиться к Вашему начальству. В следующий раз разговор будет записываться на диктофон для предъявления главврачу. Если он не предпримет меры, мы обратимся в вышестоящие инстанции, — снова тишина, а затем Бельфегор довольным тоном сказал: — Так-то лучше. Рад, что Вы решили прислушаться к голосу разума. Прощайте.
Всё это время меня бил озноб, а руки судорожно сжимали поводья. Пустым взглядом я смотрела на горизонт, а в голове мелькали образы прошлого — темные, мрачные, пугающие… Моей руки коснулось что-то холодное, и я, испуганно вздрогнув, пришпорила коня. Бежать. Бежать, не оглядываясь, и никогда больше не возвращаться в этот кошмар!..
В ушах шумело, голова раскалывалась на части от боли, а из глаз текли слезы. Руины моей жизни вставали перед внутренним взором уродливыми обломками и говорили голосами тех, о ком я не хотела вспоминать…
— Она никчемный ребенок — ее даже коллегам не показать!
Мама, за что?..
— Она просто тупая малявка! Даже приготовить себе завтрак не способна, и это в шесть-то лет!
Папа, как же так?..
— Она просто неадекватна. Говорить научилась поздно, работу по дому выполняет из рук вон плохо, не дура, конечно, но учит только то, что ей нравится. Лена просто эгоистка!
Мама, почему?..
— Она псих, вот и всё. Ее надо отправить в дурку: так мы хоть от нее отдохнуть сможем, а то достала эта ее вечная апатия и неуклюжесть! Такого ребенка даже коллегам не показать, а они всё время спрашивают: «Где же ваша третья дочурка?» Какая она нам дочурка? Она просто брак!
Папа, зачем?..
— Она меня пугает! Это ее увлечение… А что, если она на наш дом беду навлечет? Я иногда думаю, что она сама демон, а не ребенок! Вот бы она исчезла!
Мама, отчего?..
— Наконец-то мы сможем от нее избавиться! Хоть какая-то польза от Машкиного возвращения — теперь мы можем сделать то, что давно хотели, да и человечек для этого у меня есть. Анна Валентиновна, ее лечащий врач. Я уже договорился — она не слишком большую сумму в отличие от своих предшественников запросила, так что можно и заплатить. Скоро она заберет эту шизофреничку, и мы навсегда от нее избавимся! И на еду денег меньше уходить будет.
Папа, к чему?..
— Ну что, проснулась? Может, тебе еще укольчик, а? Чтобы ты еще поспала. Да, ты мне не можешь ответить — сил нет, знаю. Но молчание — знак согласия, правда? Это тебе на пользу пойдет. Отмучаешься, хе-хе…
С какой целью всё это происходит?!
— Знаешь, мама, я вас ненавижу. Знаешь, папа, я вас всегда ненавидела. И если бы только вы умерли…
— Ааа!..
Я спрыгнула с лошади у края леса и кинулась в чащу. Спрятаться, убежать, скрыться от воспоминаний и никогда больше не слышать слов, разрывающих меня на части! Я не псих, я не псих, сколько можно повторять?! Сколько можно отправлять меня к врачам, на какие-то «комплексные терапии», бросать посреди рынка в ненавистной мне толпе, говоря, что «клин клином вышибают», усылать в деревню к сестре отца, которая только и делает, что таскает меня по пьянкам?! Сколько можно заставлять меня делать то, чего я не хочу делать, сколько можно ломать меня?! Это вы ненормальные, а не я! Почему вы всегда хотели, чтобы я умерла, но я жива, а стоило лишь мне пожелать вашей смерти, как вы умерли?! Почему, почему, почему?..
Я выбежала к поляне, на которой мы с сестрой жили целую неделю, и упала на колени. Снег, такой белый, мягкий и пушистый, манил, обещая покой и забвение. Закрыть глаза и уснуть, исчезнуть навсегда… Нет. Почему я должна сдаваться? Никогда. Я буду самосовершенствоваться, я буду идти к своей цели, я буду бороться до конца и умру тогда, когда третья мойра перережет нить моей жизни, и я закрою глаза навечно. Смерть — неотвратимая фатальность, не более, но судьбу не обмануть, и то, что ссудила вторая мойра, взвесив на своих весах, обязательно будет пройдено. Сколько веревочке не виться — конец один, но никто не в силах распоряжаться своей жизнью, потому что первая мойра крепко держит в руках веретено и нить, что люди так отчаянно стремятся взять под контроль. Переплетаясь в причудливый узор, нити разных людей сплетаются, но никогда им не стать хозяевами своей судьбы или судьбы кого-то другого. Лишь три богини, три сестры-мойры знают, сколько еще виться на этом свете веревочке жизни человека, и будет ли она кататься, как сыр в масле, или извиваться на сковороде мук. Только вот сдаваться нельзя — надо принимать свою судьбу с высоко поднятой головой и идти по жизни с честью, иначе конец принесет лишь разочарование и боль, но никак не мысли: «Я сделал всё, что мог, теперь и умирать не жаль».
