— Мы сбежали и жили в лесу почти две недели, успешно избегая искавших нас работников фермы, но в итоге нас всё равно поймали и заставили вернуться, выпоров и сказав, что Лену немедленно отправят в психушку. Я тогда приняла самое главное решение в своей жизни, впервые посмев чего-то требовать — сказала, что согласна делать всё, что они говорят, и начать принимать решения самостоятельно, но только с условием, что Лену больше не отправят в дурдом. Почему-то отцу это понравилось, и он сказал, что, раз уж я решила пойти против него, то есть выполнить требуемое, он, так и быть, не станет отправлять Лену в психушку, потому как мне пошли на пользу две недели, проведенные с ней наедине. Мы договорились, что я буду принимать решения сама, а Ленку в обмен на это не станут отсылать с фермы. Но Маша вернулась летом своего восемнадцатилетия: к нам тогда пришел странный мужчина, которого я, если честно, испугалась из-за его жуткой ауры, и долго говорил о чем-то с моими родителями, после чего они вышли из кабинета насмерть перепуганные и сказали, что Маша возвращается. Я обрадовалась, потому что хоть и привыкла за четыре года, что мое мнение важно, всё же на переговорах в большой компании чувствовала себя неуютно, да и вообще, не мое это — быть лидером. А еще я просто была рада, что моя сестра, наконец, вернется к нам, хотя, если честно, мы с Машей никогда не ладили: родители воспитывали ее так, что она не считала нас с Леной за важных в ее жизни людей и стеснялась Ленку, а мной просто руководила, будучи эдакой «принцессой», которую я обязана была слушаться, но которая сама была не слишком уж жесткой и не могла идеально выполнять требования родителей, а потому демонстрировала им свои лидерские качества, командуя мной. Она ведь сбежала, если честно, отчасти и из-за меня: услышала разговор, где родители говорили, что она ничем не лучше меня и станет наследницей только по праву рождения, а их эксперимент по тому, как из сестер сделать «царицу и рабыню, слепо следующую за хозяйкой», прошел удачно, и они сумели создать идеальную атмосферу, в которой их любимому детищу, ферме, ничто не угрожает. Вот тогда-то она и поняла, что на самом деле ее не любили. Несмотря то, что ее тоже наказывали и, по сути, никогда никакой нежности не проявляли, Маша и впрямь думала, что ее любят, а точнее, хотела в это верить и потому бережно хранила все подарки родителей, все сувениры, что отец привозил ей из деловых поездок, в отличие от нас с Ленкой, которые их просто убирали в шкаф, а Лена и вовсе абсолютно ненужные ей вещи выбрасывала. Но когда Маша вернулась, я сразу поняла, что она изменилась, причем изменилась в лучшую сторону: она поняла, что на первое место надо ставить не свои интересы, а интересы семьи, она начала заботиться о нас с Ленкой и попросила у нас прощения, причем искренне, сказав, что Дуняша, женщина, с которой она жила эти четыре года, научила ее тому, что такое настоящая семья, дружба и забота, тому, что заботиться надо в первую очередь о семье, и что женщина должна всегда быть хорошей матерью и заботливой сестрой, а иначе она не женщина, а робот, ну, или просто женщина, которая недостойна ею быть. Я с радостью приняла сестру, а вот Лена ее сначала воспринимала в штыки, потому как считала, что Маша нас бросила, но Маня всё же сумела найти к ней подход, причем не заискиванием или какими-то посулами — с Леной это не прокатило бы — а заботой и любовью. Родители снова скинули на Машу все дела, потому как таков был их уговор с тем человеком, Маэстро, а меня опять начали превращать в безголосую домработницу, но у них ничего не получилось: я с радостью вернулась к образу серой мышки и ни во что не вмешивалась, но как только ситуация становилась слишком напряженной, например, Машка скандалила с работниками, я менялась и заставляла сестру прекратить перепалку, причем именно заставляла: если меня вывести из себя… — я как-то даже смутилась и опустила взгляд, — я становлюсь очень резкой и жесткой, и Маша меня в такие моменты, если честно, побаивается, потому что я могу даже жестокой быть. Ведь когда тех, кто мне дорог, унижают, я на многое способна… И Маша видела подобные вспышки, после чего зауважала меня и стала немного побаиваться. Но к сестрам я физическую силу, конечно же, никогда не применю, даже если они ошибутся! Вот только если они зарываются, я могу так воздействовать психологически, надавливая на самые больные места, что Маша старается избегать конфликтов со мной. Она ведь, когда только вернулась, сильно поцапалась с Леной, и я, защищая нашу младшенькую, проехалась по всем больным мозолям Машки. Жестоко и не жалея ее. Но она поняла, что была не права, и мы вроде как помирились, потому что она перед Леной извинилась. А потом я Машу от нашего работника защитила — от его нападок словесных, и она, наконец, поняла, что мне можно верить, и что я не злюсь, а потому приняла нас с Леной и перестала быть колючим ёжиком, показав нам всё, что у нее было на душе. Потому у нас негласное правило установилось — в экстренной ситуации решения принимаю я. Да и вообще, несмотря на то, что Маша стала куда жестче и сильнее, живя с преступниками, она всё же несколько мягче меня, и если я в экстренных ситуациях упираюсь, как баран, и меня не свернуть ни уговорами, ни угрозами, если я иду до конца, наплевав на всё, хоть в душе порой и испытываю чувство вины, то Машку переубедить можно, но не угрозами, а именно уговорами, давлением на жалость и просьбами. А я вот почему-то с детства привыкла не верить ни слезам, ни просьбам, и везде вижу фальшь и попытку меня использовать. Потому я хоть и сочувствую людям, в экстренной ситуации иду до конца, а Машу можно уговорить свернуть из-за ее добросердечности, которую она успешно прячет за маской взрывной и жесткой хозяйки фермы. Это, наверное, всё из-за моих принципов… Знаешь, родители — это самое большое предательство в моей жизни, ведь я всегда считала, что детей надо любить, и именно поэтому так отношусь к вопросам чести — я боюсь стать на них похожей, и как презирала их, так и презираю всех тех, кто поступает бесчестно… Гадко, наверное, так о родителях говорить, но мне как-то даже всё равно. Потому что это правда — таких людей любить не за что, особенно учитывая, как Лене доставалось. Но полтора года назад, прошлым летом, наши родители умерли — предатели исчезли, и на их могиле я впервые вслух сказала всё, что думала о нашей жизни. О том, что предателей наказывает сама жизнь — либо становясь невыносимой, либо просто прерываясь. Может, я и ужасный человек, но из-за их кончины я не сильно опечалилась, хоть и было немного больно. Скорее, во мне вскипало раздражение от того, что мы с сестрами не знали, как нам быть дальше, ведь мы совершенно не представляли, каково это — жить самостоятельно. Маша сначала зависела от родителей, а потом от Маэстро, ну а мы с Леной — и так понятно. Но мы решили, что справимся, мы ведь были вместе… Машка унаследовала ферму, а мы с Леной — небольшие суммы на наших с ней счетах. Мы решили эти деньги не тратить, а оставить «на черный день», и занялись ведением дел на ферме, но Шалины каким-то образом умудрились переманить всех рабочих, и когда вы пришли, дела на ферме шли из рук вон плохо. Однако у нас с сестрами наоборот всё было как никогда замечательно: Маша стала лидером, я — ее надежным помощником, опорой и стоп-краном от безумств и поспешных поступков, который продолжал играть роль Серого Кардинала и подкидывал ей важные идеи, а Лена наконец почувствовала свободу и за год сумела отойти от той депрессии, в которую ее ввергла смерть родителей — она ведь винила в этом себя, хотя причин у нее не было. Вот только я как не верила людям, так и не начала верить, как боялась толпу, так и продолжаю бояться, хотя уже не так панически, и как считала, что должна всем и во всем помогать и быть мягкой, покладистой и неконфликтной, так и считаю. Но это не значит, что я как в детстве выполнила бы любую просьбу любого гостя нашей семьи, вовсе нет. Я считаю, что должна создавать комфорт и помогать, но это не значит, что мной можно управлять. И хоть мне куда проще подкинуть идею, чем настаивать на ней с пеной у рта и доказывать, что я права, а остальные идиоты, я всё же способна отстаивать свои интересы и свое мнение. Однако мне за это до сих пор стыдно, и чувствую я себя неуютно и некомфортно в таких ситуациях, а еще я привыкла извиняться за малейшую оплошность и причинение неудобств, если они не касаются того, что я как раз готова отстаивать, несмотря ни на что. Я по натуре очень мягкая и неконфликтная, а еще люблю заботиться о других людях и ставлю интересы тех, кто мне дорог, превыше своих собственных, — я посмотрела в глаза комитетчика и тихо добавила: — Потому я так часто перед тобой извиняюсь и стараюсь всё делать так, чтобы создать для тебя максимально комфортные условия, и лишь иногда, когда нет другого выхода, ненавязчиво пытаюсь тебя уговорить изменить мнение, — Хибари-сан усмехнулся и покачал головой, словно говоря: «Это ты называешь „иногда”?» — а я покаянно вздохнула и, пожав плечами, сказала: — Ну так для тебя же стараюсь-то…