Последние слова Хибари-сан произнес тихо, задумчиво, слегка раздраженно, но очень печально, а я, подумав, что он и впрямь слишком долго закрывался от людей, чтобы понимать их без слов, грустно улыбнулась и негромко сказала:

— Ошибаешься. Я извинялась потому, что в меня, как и в тебя, вбивали определенные нормы поведения. Только в твоем случае это было лидерство, а в моем — наоборот, подчинение, — Хибари-сан обернулся ко мне и в его глазах промелькнуло удивление, а я решила, что принципы «гири» — это не так уж и плохо, и я тоже могу рассказать ему о своем детстве, потому что верю — он поймет всё правильно и не оттолкнет меня… Я уставилась на те самые безделушки, что только что сверлил взглядом глава CEDEF, а затем тихо заговорила:

— Родители говорили, что я обязана всеми силами угождать другим, всегда ставить чужие желания выше собственных, и что я не имею права жить для себя, а должна всеми силами стремиться к тому, чтобы создать мир и уют в нашем доме и благоприятную атмосферу для наших работников и гостей. Они нас с сестрами воспитывали совершенно по-разному. Машу, как наследницу, старались сделать сильной и волевой, а также окружили неким подобием любви, чтобы она не чувствовала, будто является лишь существом, выращиваемым для унаследования дела семьи. Лену, так как она больна, постоянно клали в психушку и сделали изгоем, измываясь над ней по черному — говоря, что им стыдно, что их дочь псих, хотя она вообще-то не страдает шизофренией, и скрывая ее от многочисленных гостей. Меня же сделали домработницей, которую растили как идеального помощника по хозяйству для Маши, говорили, что я обязана во всем ей помогать, облегчать ее жизнь и вообще обустраивать ей комфортное существование, пока она трудится на благо фермы. Они также говорили, что я обязана заботиться о Лене, но так, чтобы никто не узнал о ее болезни, и всячески скрывать свою сестру от общества, но я в этом была с ними не согласна и просто пыталась окружить Лену любовью, хотя она ее и не принимала. Лену часто запирали на ночь в амбаре — фактически, за каждый проступок, но меня это обошло стороной, не знаю даже, почему. Однако нас с Леной пороли за непослушание или за то, что мы говорили что-то, что шло вразрез со вбиваемыми в нас жизненными принципами, а Машу — никогда. Получалась градация наказаний: Машу наказывали, заваливая учебой и какими-то ограничениями, меня — физически и «промыванием мозгов» на тему необходимости подчинения, а Лену — и физически, и психологически, потому что ее родители ненавидели. Говорили, что у них, здоровых, умных людей, не мог родиться псих, и постоянно обзывали Лену шизофреничкой, хоть это и не так. Это слово стало ее пунктиком — только оно может реально вывести ее из равновесия. В результате на ее болезнь наложилась еще и психологическая травма, смазавшая всю «клиническую картину», и она стала такой, как сейчас. Да еще и мистика свою лепту внесла — Лену ведь она спасала от реальности… Ну а я была существом, не способным хоть слово кому-то поперек сказать, и вызвать конфликт для меня было просто нонсенсом. Маша же нас не особо любила, ведь она видела разницу в отношении, и ей всегда говорили, что она лучше нас. А потому я всегда стремилась быть ближе к Лене — чтобы хоть как-то ее поддержать, ведь я чувствовала, что она единственная, кому всё то, что вбивали в меня родители, необходимо на все сто процентов. Вот только когда Маше исполнилось четырнадцать, она сбежала из дома, поняв, что родители ее попросту использовали, выращивая из нее наследницу, причем именно «выращивая» — она для них была не более, чем подопытный образец, как и мы с Леной. Они тогда не знали, что делать, и попытались ее отыскать, но не смогли и начали внушать мне, что я должна отстаивать свои собственные интересы. Мне было тринадцать, и я всю жизнь провела под их гнетом — они всегда говорили, что я должна быть ведома, а тут вдруг сказали, что я должна стать лидером. Это было для меня настоящим шоком, и если раньше меня наказывали физически в случае моего неповиновения, которого к десяти годам не стало — я стала просто их марионеткой — после ухода Маши они начали наказывать меня, если я не отстаивала свои интересы. Если честно, я их никогда не любила, но и не ненавидела, скорее, я их презирала, потому что никогда не понимала, как можно так обращаться со своими детьми, — я тяжело вздохнула и с болью в голосе сказала, переведя взгляд на комитетчика:

— Знаешь, стыдно сказать, но я всегда завидовала тому, что Игорь и Анна любили Диму. И я всегда мечтала, что когда-нибудь я выйду замуж, рожу ребенка, и у нас будет самая настоящая, крепкая семья, где мой муж будет абсолютным лидером, а я стану его опорой и буду во всем помогать, но смогу также высказывать ему свое мнение, не навязывая его, а наши дети будут окружены любовью и заботой, — Хибари-сан улыбнулся краешками губ, а я печально улыбнулась ему в ответ и продолжила рассказ, снова отвернувшись к стене:

— Знаешь, Анна ведь была единственной, кто говорил мне, что я должна всегда иметь свое мнение, и именно она научила меня тому, что тебя так раздражало. Она сказала, что если мне запрещают высказываться открыто, я должна быть умнее и не вступать в конфронтацию, а уметь подкидывать свои идеи родителям или Маше так, чтобы они думали, будто это их идея, или же чтобы у них не осталось выбора и они увидели, что другие варианты куда менее перспективны. Я сначала не понимала, что это значит, но потом и впрямь научилась незаметно влиять на ситуацию в семье, вот только когда Маша ушла, мне велели высказываться открыто, быть резкой, жесткой и неуступчивой, гласным лидером, ведущим за собой, и таким образом сломали устоявшиеся нормы поведения. Я всегда была замкнутой, потому что чувствовала, что обязана всем угождать, а мне этого делать не хотелось, и у меня развилась демофобия — боязнь толпы. Как только я выходила на улицу, мне казалось, что я должна сделать всё, что мне скажут окружающие люди, и это пугало. Но в тринадцать лет меня сломали — мне велели измениться, и я просто не знала, как мне себя вести, а по ночам рыдала в подушку, мечтая, чтобы Маша вернулась и позволила мне и дальше быть незаметной серой мышкой, потому что я привыкла к этому и меня всё устраивало: я и впрямь любила домашние дела, готовку, любила заботиться обо всех и благодаря Анне считала, что быть домохозяйкой — тоже важная и полезная работа, и что я не просто отброс, который годится лишь на то, чтобы им командовали, но и незаменимый помощник, на котором держится порядок в доме и здоровье членов семьи. Я люблю заботиться о других, но не потому, что в меня это вбили, а потому, что считаю это очень важным и нужным, и это, если честно, доставляет мне удовольствие… — я улыбнулась и краем глаза поймала довольную улыбку комитетчика, а затем продолжила:

— Но постепенно я начала привыкать к тому, что мое мнение стали учитывать, начала привыкать, что могу оставить последнее слово за собой, и когда приходили компаньоны родителей, я, как и раньше, обслуживала их, собирая на стол и окружая их заботой, но на переговорах уже не играла роль мебели, ну, или прислуги — родители заставляли меня внимательно слушать и вникать в суть дел, а с шестнадцати лет я начала активно участвовать в переговорах, но по большей части молчала, а высказывала свое мнение лишь когда была с чем-то не согласна, поясняя свою позицию четко и аргументированно, без лишних и ненужных лирических отступлений. Отцу такое поведение понравилось, и он даже сказал: «Хорошо, что Машка ушла из дома, а то она вечно из пустого в порожнее переливала, а толку не было — не было у нее хватки. Мямля!» Я тогда разозлилась до ужаса и решила тоже уйти, но не могла бросить Ленку, потому осталась. Хотя, если честно, когда мне было тринадцать, мы с ней сбежали: через пару месяцев после Машиного ухода я не выдержала давления и спросила сестру: «Я так больше не могу, ты пойдешь со мной или останешься с ними?» Тогда Лена впервые мне доверилась и сказала: «Забери меня от них, сестренка». Она ведь впервые тогда меня сестрой назвала… — я грустно вздохнула и покачала головой. Это ведь уже не важно: Лена всё же признала во мне сестру, но тогда почему вспоминать ее недоверие до сих пор так больно?.. Нет, соберись, Катя! Не раскисай!