— Принцесса так торопится, что не замечает Принца! — поймав меня за руку, предъявил претензию он. — А ведь Принц помахал ей еще издали!

— Не видела, — пожала плечами я, апатично глядя на чахлую травку под ногами.

— Это потому, что ты смотришь на землю, когда должна смотреть вперед! — возмутился Бельфегор. — Я ведь учил тебя всегда ходить с высоко поднятой головой, чтобы замечать любую атаку заранее! Но ты меня не слушаешь. А ведь сейчас это стало наиболее актуально.

— Почему? — вяло поинтересовалась я.

— Савада нас только что собирал и сообщил, что на территории фермы и впрямь есть шпион, просил быть бдительным, — усмехнулся Бэл, закидывая руки за голову и начиная переминаться с мыска на пятку и обратно. — Сначала он побеседовал с каждым по отдельности в присутствии Хаято, видимо, пытаясь понять, причастен кто-то из нас ко всему этому или нет, а затем собрал вместе и заявил, что его интуиция молчит, и потому он ничего не может сказать. Десятый босс Вонголы, — на этих словах голос Принца пропитал сарказм, — сказал, что он запутался и не знает, причастен ли кто-то из нас, но верит нам, и заявил, что такого с ним раньше не было, и его интуиция всегда помогала ему. Он начал ныть, что, будь здесь Реборн, он бы ему помог, и в результате нарвался на выволочку от твоей сестры, прочитавшей ему глупую сопливую лекцию на тему «ты и без него справишься, потому что ты чудесный человек», и так далее, и тому подобное, — Гений Варии хмыкнул и продолжил: — А затем нам сообщили, что, пока мы не выясним правду о том, кто сливал информацию конкурентам, и почему интуиция Вонголы вдруг дала сбой, мы просто будем поднимать хозяйство по вчерашнему плану, не внося никаких изменений, за исключением одного — все вылазки в город теперь разрешены только группами, ну, или парами. Ну и как тебе идея нашего «гениального» Савады, не подумавшего о том, что в заговоре могут легко участвовать и несколько человек?

— Как думаешь, кто? — вяло спросила я, а Бэл, резко нахмурившись, достал стилет и процедил:

— Может, мне преподать Принцессе урок и поохотиться на нее? Она, похоже, опять впадет в излишний пессимизм.

— Как хочешь, — безразлично ответила я, всё еще глядя на землю и мечтая лишь об одном — лечь на свою кровать, накрыться с головой одеялом и никогда в жизни больше не вставать, да и вообще не шевелиться. Хотелось замолчать, уснуть и ни о чем не думать, накатили безразличие и тоска, но в голове всё еще звучали слова Бельфегора: «В заговоре могут легко участвовать и несколько человек». Это был удар под дых, и я окончательно расклеилась. Так плохо мне уже давно не было, и я осела на землю, закрыв глаза и пытаясь отрешиться от обрывочных навязчивых мыслей, путавшихся и круживших вокруг образа наших гостей и того, кто мог оказаться предателем.

— Эй, ты зря принимаешь это так близко к сердцу, — донесся, как сквозь вату, голос Бэла. — Мало ли в жизни неприятностей? Не стоит переживать из-за какого-то глупого недоразумения. Если предателя нет, хорошо, если есть, его поймают и линчуют по всем правилам. Я сам нашпигую его стилетами, — когда Бельфегор говорил последнюю фразу, его голос стал поистине кровожадным и беспощадным, и я вдруг подумала: «От этого и правда становится легче? От причинения боли другим людям?»

— Бэл, — прошептала я, — каково это — причинять кому-то боль?

Повисла тишина, я сидела на холодной осенней земле с закрытыми глазами и даже не пыталась собраться с окончательно запутавшимися мыслями. И вдруг на мои плечи легли холодные ладони, и тихий голос сказал прямо в ухо:

— Ничего приятного. Приятно охотиться — гнать человека, как зверя, видеть ужас в его глазах, знать, что его жизнь в твоих руках, или играть с ним в прятки — отыскивать человека, упиваясь его паникой и чувством безысходности, окружающим его. Когда вонзаешь в человека стилет, чувствуешь его ужас, чувствуешь, что он в твоей власти, и это пьянит, но сам факт причинения боли — в нем нет ничего приятного или захватывающего. Пытать привязанного к стулу человека я бы не стал, потому что его паника была бы мне неинтересна. Это был бы лишь страх и обреченность, а я люблю, когда жертва пытается бороться. Я люблю доминировать, и охота — лучший способ стать тем, кто контролирует других. А еще я люблю побеждать. Я люблю бои, потому что они приносят чувство удовлетворения от побед, но не от убийств. Я не упиваюсь смертью. Если честно, когда я убиваю, вспоминаю моего никчемного брата Расиэля, первого, кого я убил, и то чувство эйфории от победы над ненавистным братом, которое я испытал, уничтожив его. Но ни разу моя победа не была столь сладка, и кого бы я ни победил, я не могу достичь той эйфории. Победы пьянят, но не так, как в тот раз. Охота заставляет выплеснуть адреналин и захватывает, но того чувства абсолютного превосходства мне уже не достичь. Это лишь заменители, не более. Принц вступил в Варию, потому что хотел испытать то, что испытал, убив брата, но ему это не удалось. Однако охотиться увлекательно, это заставляет Принца смеяться, заставляет его чувствовать себя марионеточником, дергающим за нити, а убийство во время боя приносит эйфорию от победы, и это всё же лучше, чем ничего.

— А еще в бою тебя тоже могут убить, — прошептала я, не открывая глаз. — И это хорошо, потому что умирать от болезни парализованным стариком… грустно.

— Ты права, — пробормотал Бэл и добавил: — Но я не хочу умирать, потому что тогда я не смогу играть, быть марионеточником и…

— Не лги себе, — устало вздохнула я. — Тебе ведь всё равно, жив ты или нет, Бэл, — Бельфегор ощутимо вздрогнул, а я продолжила: — Тебе не так важны эти игры, но ты не согласен с тем, как умер. Ты хочешь побеждать, Бэл. Потому что ты живешь победами, они дают тебе то чувство, что ты испытал, убив Расиэля — ощущение того, что твой враг мертв, а ты жив. Лишь побеждая, ты чувствуешь себя по-настоящему живым, потому и хочешь побеждать. Чтобы не чувствовать себя мертвецом, — Бельфегор вновь вздрогнул, а я закончила свою мысль: — Потому не говори, что ты не хочешь умирать. Тебе всё равно, ты ведь и так не живешь. Но проигрыш ты никогда не примешь, потому что он подтверждает, что ты мертв, что ты оказался слабее, хоть это и не так. Жизнь не интересна тебе, кроме тех мгновений, когда ты живешь на самом деле. Если бы ты мог по-настоящему жить, остановить тот миг, когда побеждаешь — ты бы хотел жить. Но существовать, Бэл, ты не хочешь. Существовать от одной вспышки жизни до другой — это не то, о чем ты мечтаешь.

Я замолчала, думая о том, что и сама лишь существую от вспышки до вспышки — от одного приступа настоящего, живого смеха, до другого, а потому чувства Бельфегора были мне до боли понятны… Путаясь в этих бессвязных мыслях, я погрузилась во тьму, что царила за закрытыми веками, и тишину, что наполняла воздух вокруг. Ладони Бельфегора на моих плечах почему-то мелко вздрагивали, словно его бил озноб, и мне почему-то вдруг захотелось обнять его и сказать, что всё будет хорошо. Глупое, наивное желание… Но разве мне нужен кто-то в моей одинокой темноте? Разве я хочу наполнить тишину звуками? Да нет, зачем? Мне и одной хорошо. А объятия — это ведь неприятно, это пугает, это…

И вдруг меня крепко обняли со спины, сметая все мои мысли и руша все барьеры, что я пыталась выстроить вокруг себя. Моя темнота исчезла, вспыхнув яркими искрами, а чужое дыхание на моей шее, такое горячее, такое… живое и близкое, почему-то вместо того, чтобы напугать меня, заставило подумать: «А может, если кто-то есть рядом, это не так уж и плохо?» Не думая, что делаю, я прижалась к Бельфегору, сидевшему рядом со мной и обнимавшему меня со спины, и, уничтожая последнее, что связывало меня с моим одиночеством, прошептала:

— Бэл, не оставляй меня.

— Не оставлю, — пробормотал он. — Ты видишь то, чего никто не видит. Не оставлю.

Я прижалась щекой к его груди и, распахнув глаза, осторожно сжала правой рукой полосатую кофту Принца. Странно, но его сердце бешено билось, равно как и мое собственное, и я подумала, что, возможно, не так уж и плохо, что я больше не одна, а еще, что объятия — это не так уж и неприятно, а, скорее, наоборот… Правая рука Бэла скользнула вверх по моей спине и зарылась в моих волосах, а левая крепко прижимала меня к Принцу, и я почему-то улыбнулась, хотя, если честно, хотелось плакать. Я, наверное, все-таки странная — противоречу сама себе, но почему-то мне и впрямь хотелось улыбаться сквозь слезы, потому что я грустила из-за предательства кого-то из новых товарищей, но была рада тому, что Бэл рядом, и что он обнимает меня, а мне не хочется сбежать на край света, крича: «Не прикасайся ко мне!» Это ведь и впрямь очень странное ощущение — доверие, покой и нежелание оставаться одной, оно несвойственно мне, а если уж совсем честно, я впервые испытала нечто подобное и не хотела, чтобы это чувство исчезало, чтобы уходило из сердца появившееся в нем тепло, а с губ слетала искренняя улыбка…