Проверив зрачки Фея и не обнаружив отклонений от нормы, я подсчитала его пульс, на всякий пожарный потрогала лоб, задала «контрольные вопросы» на предмет того, не забыл ли он секунды перед получением удара, а также проверила связность мышления. Всё было в норме, вялости наш иллюзионный господин не выказывал, язвя напропалую, и разве что упорно отказывался подниматься. Я тяжело вздохнула и поняла, что так мне ничего не узнать. Единственным вариантом понять, есть ли у Мукуро сотрясение, оставалось спросить его самого, однако я не была уверена, что он ответит честно. Но ведь попытаться можно? Он же говорил, что хочет, чтобы мы стали друзьями, а понятие дружбы — это в первую очередь доверие и забота, значит, он должен понимать, что я тоже хочу о нем заботиться, разве нет?.. Я тяжело вздохнула и, подперев щеку ладонью, спросила Фея, неотрывно глядя в разноцветные глаза.
— Мукуро, пожалуйста, скажи правду. Я волнуюсь. Очень.
— С чего бы? — хмыкнул он. Тоже мне, в непонятки поиграть решил… Бяка.
— С того, что ты мой товарищ, и мне очень…
— Товарищ! — перебил меня Фей. — Но не друг!
Глаза его полыхнули раздражением и плохо скрываемой обидой, и мне почему-то стало больно. Но ведь он сам говорил: «Не доверяй мне», — так почему же теперь хочет, чтобы я звала его другом?! Ведь для меня это понятие абсолютно и слишком важно — настолько, что я даже передать его значение не могу!
— Мукуро, друг — это человек, которому ты веришь на все сто. Как самому себе, — тяжело вздохнула я, не отрывая взгляд от глаз иллюзиониста. — Вот и скажи мне честно. Ты хочешь быть моим другом? Ты хочешь, чтобы я была твоим другом? Ты хочешь, чтобы я поверила тебе на все сто и никогда и ни при каких обстоятельствах в тебе не сомневалась, не подозревала тебя ни в чем? Чтобы я уничтожила тот «поводок», о котором говорил Джессо, и который, по его же словам, не дает вам оступиться?
Повисла тишина. В глазах Фея явно боролись противоречивые чувства — желание сказать «да» и нежелание пускать кого-то в душу настолько, что пути назад не будет. Я грустно улыбалась, ожидая его ответа, и пару минут мы молча сверлили друг друга взглядами, а я думала о том, смогу ли поверить в него, если он скажет, что и впрямь хочет стать моим самым настоящим другом. К выводам мы с иллюзионистом пришли одновременно: в миг, когда я подумала: «Я хочу ему верить, а значит, смогу», — он вдруг тихо и без ехидства сказал:
— Да.
Всего одно слово. Короткое двухбуквенное слово, заставившее меня улыбнуться, а сердце радостно забиться от ощущения того, что человек, который был мне дорог, решил пустить меня в свою душу и хотел, чтобы я пустила его в свою.
— Хорошо, — кивнула я. — Тогда я постараюсь. Я не буду в тебе больше сомневаться, Мукуро.
Фей улыбнулся краешками губ, а в глазах его промелькнуло облегчение, и он со вздохом сказал:
— У меня нет сотрясения. Но голова болит. Очень. Приложил он меня, конечно, сильно…
— Партизан! — возмутилась я и подскочила. — У тебя аллергия есть на медикаменты?
— Откуда? — хмыкнул цукат-нарцисс, почему-то думавший, что уж его-то такая пакость точно должна была обойти стороной.
Я лишь фыркнула и, ни слова не говоря, вылетела в коридор. Домчав до кухни, где обнаружились трапезничавшие рабочие, я тиснула из аптечки обезболивающее помощнее, а заодно и таблеточку от тошноты и, прихватив тонометр и стакан воды, бегом ломанулась обратно к Фею. Вломившись без стука в его комнату (ну а чем бы я стучала, ушами, что ли?), я скинула аппарат для измерения давления на койку моей личной головной боли, страдающей от не меньшей мигрени, чем она сама вызывала у меня, и протянула ему таблетки.
— Держи, — заявила я, а Мукурище хмыкнул и ехидно вопросил:
— А вдруг это цианид, а ты жертва козней моих врагов-завистников?
— Мне сюда обе пачки принести и при тебе по одной таблетке из каждой глотнуть, господин Нарцисс с манией преследования? — фыркнула я, продолжая тянуть стакан и препараты нашему больному (так и тянет сказать: «На всю голову»).
— Моя смерть будет на твоей совести, — пригрозил мне он и сел, ничем не показав, что у него раскалывалась голова. Выпив таблетки, Фей уставился на тарелку и протянул: — Я бы поужинал, но лучше после того, как лекарство подействует.
— Точно не тошнит? — нахмурилась я.
— Думаешь, я не смог бы распознать у себя сотрясение? — выгнул бровь иллюзионист.
— Симптомы не всегда явно проявляются, — печально вздохнула я и, поставив на стол стакан с водой, возвращенный мне иллюзионистом, повелела: — А теперь — стриптиз в исполнении лучшего иллюзиониста с хохолком! Давай, фокусник, закатывай рукав своей беленькой, выглаженной мною после стирки, но уже давным-давно измятой тобою рубашечки! Буду тебя пытать.
— Отказаться, что ли? — протянул Ананас.
— Ты? Слабость проявишь? Ни в жизнь, — скептически выгнув бровь, заявила я.
— Меня на «слабо» не взять, — фыркнул гордый птиц со взрывом макаронной фабрики на чайничке, расстегивая манжет рубашки и тем самым опровергая собственные слова. Хотя мы ведь просто шутим…
— Это да, — серьезно ответила я и, самолично закатав рукав Феюшки, надела ей на руку манжет тонометра. Заткнув уши дужками фонендоскопа, я начала накачивать воздух, и вскоре, спустив его, вынесла вердикт:
— Сто двадцать на восемьдесят. Мукуро, ты у меня, оказывается, обладатель идеального давления! Хоть сейчас в космос запускай!
— Обойдусь, — хмыкнул Фей и улегся обратно на подушки. — Может, завтра, но не сегодня точно.
Он сделал пофигистичную харьку, но слова эти сказаны были несколько настороженно, потому что признавать, что ему больно, нашему гордому мистеру «Я сам по себе, не лезьте с вашей заботой, курицы-наседки!» всё же было неприятно.
— Значит, полетишь завтра, — усмехнулась я, решив поддержать так некстати пошатнувшуюся самооценку нашей самостоятельной глючной Феи, и оттащила тонометр на стол. — Всё равно мне еще тебе скафандр почистить надо, да запас тюбиков с едой сделать.
— Запасливая…
— Не то слово!
Я вернулась к иллюзионисту и, усевшись рядом с ним, тихо спросила:
— Можно посидеть с тобой? Или поспать хочешь?
— Да нет у меня сотрясения! — взвился Фей, а точнее, раздраженно на меня зыркнув, непрозрачно намекнул, будто считает, что я про сон упомянула, чтобы выяснить, точно ли нет у него сонливости, характерной для подобных травм. Стало почему-то больно, обидно и очень грустно…
— Ой, дурак… — вздохнула я и, закрыв лицо ладонями, оперлась локтями о колени.
Почему-то вдруг захотелось плакать, а еще дать в лоб этой гадости, чтоб у нее мозги на место встали. Только что ведь сам сказал, что хочет мне верить, и чтобы я ему верила, а теперь сам же сомневается во мне…
И вдруг меня осторожно взяли за запястье, а тихий и на удивление не ехидный голос прошептал в самое ухо слово, которое было для речи Тумана Вонголы крайне несвойственно:
— Извини.
Я вздрогнула и покосилась на Фея. В его глазах застыли настороженность и нежелание снова сделать неверный шаг, а я вздохнула и печально сказала:
— Если ты сам будешь отталкивать людей, они не смогут остаться рядом.
— Знаю, — поморщился Мукуро, не отпуская мое запястье.
— Но… я постараюсь, — улыбнулась я краешками губ. Я ведь решила попытаться ему поверить, значит, уйти уже не могла. Да и не хотела… — Постараюсь остаться, даже если ты продолжишь меня отталкивать. Потому что я хочу, чтобы ты стал моим другом. Настоящим.
В глазах Фея промелькнуло облегчение, смешанное с чистой, по-детски наивной радостью, и я вдруг подумала, что где-то очень глубоко в душе этот скрытный, жесткий и до ужаса одинокий человек всё же сумел сохранить частичку света и тепла.
— Ложись, — скомандовала я. — Даже если спать не хочешь, сидеть не стоит.
Мукуро усмехнулся и последовал моему «врачебному» (так и тянет сказать «ветеринарному»: из песни слова не выкинешь, как и из студенческого — наименование факультета) совету, а я спросила:
