— Может, уже хватит? Они и так в отключке почти все…

— Ты… — покосившись на меня начавшими заплывать глазами пробормотал тот, кого держал за ворот Глава Дисциплинарного Комитета. — Это твои дружки?.. Оттащи их…

— Ты ничего не понял, — процедил Хибари-сан, и парень вздрогнул. — Либо ты не трогаешь тех, кто не может постоять за себя, либо тебя забьют до смерти те, кто сильнее тебя.

За этими словами последовал сильнейший удар в живот, парень закашлялся и прижал руки к солнечному сплетению, а лекция, сопровождаемая физическими доказательствами теории, продолжилась. Мукуро же продолжал яростно пинать потерявшего сознание студента с ненавистью во взгляде и презрительной усмешкой на губах. А я, понимая, что всё равно ничего не могу поделать, молча кусала губы и отчаянно сжимала ручку целлофанового пакета, который каким-то образом всё это время умудрялась не выронить. Периодически жертва Хибари-сана теряла сознание, тогда он ее бросал, приводил в чувство следующую и повторял свою лекцию с самого начала новому «слушателю», а Мукуро иногда переключался с одного избиваемого на другого, причем причина была мне абсолютно не ясна.

Я смотрела на то, как из-за меня избивали четверых студентов, но… почему-то я им не сочувствовала. А еще я понимала своих защитников. Потому что вспоминала то, как сама всегда поступала в подобных ситуациях. Когда мне было пятнадцать, например, к нам на ферму заявился новый отцовский компаньон с сыночком, и отец велел мне развлечь семнадцатилетнего «папенькина сынка». Мы с ним поехали на конную прогулку, но по дороге наткнулись на Лену, спорившую с новым рабочим и доказывавшую, что приведения существуют. Тогда парень, ехавший рядом со мной, рассмеялся и назвал мою сестру сумасшедшей. До сих пор помню его крик: «Эй, ты, шизофреничка придурочная, скажи: „Бу!” — вдруг приведение появится?» Ленка сорвалась. Она что-то говорила, что-то злое, но я не помню точно, потому что не слушала. Для сестры это слово — самое страшное оскорбление, ведь родители всегда называли ее именно так, запирая в темном амбаре одну на всю ночь. И когда тот парень так ее обозвал, я поняла, что не могу остаться в стороне. В каком-то смысле, может, у меня даже сорвало тормоза, потому что я отчаянно хотела защитить сестру… Я не умею драться, я слабая, но боль причинить могу. Я попросту заставила коня, на котором он сидел, перейти в галоп, а затем столкнула с лошади и, спрыгнув следом, долго и упорно пинала его. Вот примерно так же, как Мукуро пинал того, кто избивал меня — с холодной ненавистью, со жгучим желанием причинить боль, с одной-единственной мыслью. «Тварь». Оттащил меня от парня тот рабочий, с которым спорила Ленка, а сама она тогда впервые в жизни тепло и искренне мне улыбнулась. А самым смешным оказалось то, что я при прыжке с лошади сломала руку, но совсем не обращала внимания на боль. Мне тогда на нее плевать было. Она потом навалилась — плотной черной пеленой, сменившей алую — ненависти. Но я так ни разу и не застонала. Не имела права, ведь слабость свою людям показывать нельзя. И не только из-за того, что отец меня к этому приучил, но и из-за того, что люди потом запросто могут на этих твоих слабостях сыграть.

Вспоминалось, как когда мне было шестнадцать, я впервые пригласила домой товарища. Вернее, «подругу». А если точнее, одноклассницу. Она говорила, что интересуется лошадьми, и я решила показать ей ферму, а оказалось, что ей было велено ее родителями, злейшими врагами моего отца, травануть лошадей. Когда я увидела, что она что-то подсыпает коню, меня «накрыло». Не обида от того, что меня предали, а ненависть и презрение: как можно обидеть животное, как можно пытаться убить живое существо, не способное ответить ударом на удар?.. К счастью, родители ей выдали не смертельный яд, а вещество, нарушавшее пищеварение и вызывавшее острые боли в животе, но когда я увидела, как мучается животное, я ударила ее, откуда только сила взялась — не понятно, а затем оттащила кормушки ото всех коней конюшни и, приведя ту девицу в чувство, попросту заставила ее проглотить немного того порошка. Нет, я не хотела ее убивать — я лишь хотела, чтобы она почувствовала то, что чувствовал конь, которому она хотела причинить боль. Кстати, я-то и оттащила ее к дому, позвала отца, оказавшего ей первую помощь, и Ленку, которая вместе со мной помчалась спасать жеребца.

Много подобных случаев было, слишком много. Когда, например, Машку, по возвращении к родным пенатам вещавшую исключительно на жаргоне, оскорбил наш работничек, обозвавший ее «тюремной подстилкой», короче говоря, шлюхой, я ему устроила ад на земле, взяв ружье отца и паля в его пятую точку солью. Гнала его таким вот образом до самого забора, а Машка смотрела на это действо с открытым от изумления ртом. Она не ожидала, что я встану на ее защиту. А я тогда, прогнав этого гада, просто подошла к Маше и сказала: «Забудь. Он идиот. Но если не хочешь, чтобы такое повторилось, чтобы какая-то тварь втаптывала тебя в грязь, возьми себя в руки. И следи за языком, потому что соли на каждую мразь, любящую протягивать язык в оскорблениях, не хватит». Тогда-то Маша и поняла наконец, что я ее простила за побег, и начала усиленно приводить речь в норму. Относительную… И тогда-то как раз она и признала, что в экстренной ситуации решения принимать буду я. Не из-за жестокости моей, нет. Просто потому, что когда ее сносит с катушек, она не соображает, что творит, и просто бьет обидчика, но довольно быстро остывает. А вот я… А что «я»? Я всегда соображаю, что делаю. Я никогда не убью человека — ведь я не имею права лишать его жизни. Но я причиняю боль тем, кто причиняет ее моим сестрам и тем, кто мне дорог, боль, равноценную той, что причинили они. Яд за яд, множество ударов за кошмарные воспоминания, соль за слезы, выступившие на глазах Маши, которая не могла доказать, что подстилкой она никогда не была и не будет… И никогда я не испытывала ни капли жалости или сожаления. А еще всегда доводила дело до конца и не «перегорала», как Ленка, обычно вспыхивающая, как спичка, но быстро отмахивающаяся ото всего, не «остывала», как Маша, которая, как только понимала, что причинила сильную боль, сразу прекращала избиение «жертвы». Я всегда планомерно делала то, что задумывала, вот и всё. Без сомнений, без сожалений. И я не считаю себя «маньяком» каким, потому что болью я не наслаждалась. Просто я считаю, что за всё надо платить. И они платили. Потому что Ада ждать — слишком долго. Но и я плачу за то, что делала. Каждый раз, когда меня предают, а я снова пытаюсь поверить людям…

Сколько раз в школе меня подставляли, предавали, закладывали учителям, если я теряла учебник или забывала сделать домашнюю работу? Не сосчитать. И никогда у меня не появлялось желания отомстить. Просто потому, что я абсолютно искренне считала и считаю, что за меня мстить не надо. Я этого не заслужила. Может, это и глупо, но именно это мне вбивали в голову с самого рождения. Однако когда обижают тех, кто мне дорог… До Машиного побега из дома я была жалким травоядным, не способным даже вступиться за сестер. Абсолютно забитой и никчемной. Но после ее ухода всё изменилось — условия моей жизни, мое мировоззрение и моя жизненная позиция, которая из «слушаюсь и повинуюсь» превратилась в «слушаю и повинуюсь, но лишь до тех пор, пока ты не перешел грань». Если грань переходили, пытаясь заставить меня сделать то, что я не хотела, я жестко и резко отказывала. А если ее переходили, причиняя боль дорогим мне существам, я просто причиняла им боль в ответ. Холодно, жестоко, но не с наслаждением, а словно пытаясь вбить в них простую истину: «Слабых обижать нельзя». Точно так, как сейчас вбивал эту истину Хибари-сан в моих обидчиков. Вот только никто и никогда не заступался за меня саму, ну, кроме Маши, но она это делала крайне редко, потому что просто не знала почти ни о каких моих проблемах. Зачем ее волновать? Чтоб за нож схватилась? А смысл?

Вот из-за всего этого я прекрасно понимала мужчин, избивавших перед моими глазами четверых студентов, понимала, что значит «защита, без оглядки на боль тех, кто причинил ее твоему другу». Но я не понимала раньше, каково это — быть тем, кого защищают, и исходя из реакции сестер (а защищала я всю свою жизнь только их да лошадей) я думала, что это нормально и не вызывает отторжения у того, ради кого людям причиняют боль. Я ошибалась. Потому что хоть я и не сочувствовала этим идиотам, на которых живого места не осталось, мне было безумно больно от того, что живому существу причиняют боль именно из-за меня. Потому что кто я такая, чтобы ради моей жизни портить жизни других людей? Правда, когда я сама причиняла людям боль, мне было на них абсолютно наплевать, и я не думала: «Какое я имею на это право», — потому что меня поглощала мысль: «Я должна защитить того, кто не может сделать этого сам». Глупо? Возможно. А возможно, и нет…