— Последнее носит куда более личностный характер, — протянул он.

— Что поделать, — развела руками я. Стало как-то неуютно и захотелось отстраниться от Принца, но я держалась. Он бросил на меня непонятый взгляд (челка-ширма в помощь) и, отойдя от забора, встал напротив, уперев руки в боки, обделив при этом курточку — ее он попросту отстранил за спину.

— А какой страх сейчас у Принцессы самый сильный? — вопросил он почему-то слегка напряженным тоном. Я призадумалась, а затем призналась:

— Наверное, самая сильная из сейчас процветающих моих фобий — акрофобия. Боязнь высоты.

— Самая-самая? — протянул недоверчивый енот.

— Да, — кивнула я глядя на его челку. — К сожалению, ее я уменьшить никак не могу.

— Хм… Принц хочет попробовать! — заявил он. — Подобное выбивают подобным, не поднявшись на высоту, тебе не избавиться от страха!

— Да где ж нам тут высотку взять? — хмыкнула я, а Бельфегор вновь приблизился ко мне и, опершись ладонями о забор за моей спиной, протянул:

— А что если завтра с Принцем в город поедет Принцесса, а не ее сестра? Или ты боишься скоплений людей?

— О да, я страдала антропофобией, — кивнула я и усмехнулась. — А что, незаметно?

— Даже более чем заметно, — протянул мой личный психотерапевт. — А потому я сделал вывод, что ты от нее избавилась, но не до конца.

— Ага, — кивнула я. — Я даже в школе училась на домашнем обучении — такой ужас перед толпой был, что не могла в городе появляться. Но сейчас могу пойти в университет на экзамены, потому как приспособилась. Впрочем, на рынках я всё еще могу впасть в панику.

— Высотка — не рынок, — блеснул логикой Принц и вдруг, положив ладони мне на талию, заявил: — А начинать будем с малого!

Я и опомниться не успела, а он уже поднял меня вверх и взгромоздил, аки птичку на жердочку, пятой точкой на забор. Я вцепилась в тонкую деревяшку и посмотрела вниз. Было очень и очень страшно: двухметровая высота забора — это не шуточки, прибавьте еще мой рост…

— Не пойдет, — усмехнулся Бельфегор. — Смотри на меня!

Он взял меня за руки и отцепил их от доски.

— А если она сломается?! — начиная паниковать, возопила я.

— Тогда Принц тебя поймает, — вот так просто заявил он. — Или ты не веришь Принцу?

— Я… верю, — пробормотала я и крепко сжала его ладони, а взглядом уцепилась за его ухмылку и начала думать о том, что всё не так уж и ужасно, и если я полечу вниз, аки Икар, подлетевший к солнцу, меня поймают. Он ведь не оставит меня здесь одну… правда? Он ведь обещал… А он не может не сдержать обещание, потому что он принц. А еще потому что он человек чести. Безжалостный, но не способный на низость.

— Бельфегор, знаешь, — пробормотала я, — ты похож на шторм. Только не считай это бредом. Неотвратимый, безжалостный, но одинокий.

— Ши-ши-ши, это и впрямь похоже на меня, — рассмеялся он. — А говоришь, что не дружишь с логикой. Вводишь Принца в заблуждение?

— Нет, — хмыкнула я, разговаривая для того, чтобы отвлечься от страха. — Просто моя логика — это «женская логика», которую вам, мужчинам с рациональным складом ума, не понять. Хотя ты понимаешь. Вывод… — Бельфегор явно напрягся, и я рассмеялась: — Не волнуйся, вывод: ты всё же Гений. Ну, или иррационал, что вряд ли. А хотя… Колись, Бельфегор, ты рационал или иррационал?

— Колоться не хочу: наркотики — это не мое, — усмехнулся он. — Но признаюсь. Иррационал.

Я аж покачнулась от удивления, но тут же была поймана нашим местным иррационалом за талию, и, как только сердце мое немного утихомирилось и прекратило угрожать сломать ребра и сбежать в пятки, меня отпустили, снова тиснув за лапки.

— Неожиданно, — пробормотала я.

— Принц любит спонтанность! — ответствовал синьор «Укуренная логика в иррациональном».

— Это я уже заметила, — хмыкнула я, покачав ногами. Прогресс, что сказать… — И всё-таки ты, Бельфегор, уникум.

— Ши-ши-ши, Принц гений, — пафосно изрек он и добавил: — Но Принцесса может звать меня «Бэл». Все так зовут.

— Не хочу, как все, — пожала плечами капризная Принцесса, то бишь я.

— Поправка! — усмехнулся Каваллини ехидно. — Все, кому это позволено Принцем!

— Тогда с радостью, — блеснула я своей женской иррациональной логикой и улыбнулась. — Мне нравится. Шторм Бэл в двенадцать баллов!

— Звучит неплохо, — протянул он.

— Ага. Знаешь, ты мне напоминаешь об одной песне. От начала и до конца. Словно ее про тебя писали.

— Спой, — безапелляционным тоном повелел господин Цесаревич, и я растеряно пробормотала:

— Я недостаточно хорошо пою. Так что, может…

— Спой! — повторил Бельфегор, и ему разве что державы со скипетром не хватало для успешного изображения Ивана Грозного, но сии атрибуты власти ему мои лапки заменяли. Бледные и трясущиеся…

— Ладно, — пробормотала я и решила, что ничего страшного, если я спою ему, не будет.

Голос у меня, к слову, довольно неплохой — у нас это семейное. Мать, мир праху, очень любила петь, и нам, похоже, это передалось вместе с неплохими голосами, но до уровня певцов, которые могут петь для особ голубых кровей, мне как на пони в яблоках до Венеры, так что я заметно опечалилась, но для песни, что я собиралась спеть, это самое лучшее состояние вкупе с толикой ярости, а ее я получила, бросив взгляд на видневшееся где-то вдалеке, справа, вчерашнее место моего недопришибания куском крыши.

Глубоко вздохнув и попытавшись успокоиться, я вновь посмотрела на Бельфегора и, сжав его ладони, запела.

— Через сорок тысяч лет скитаний

Возвращался ветер к старой маме

На последней дозе воздуха и сна.

Сна…

Поцелуй меня — я умираю,

Только очень осторожно, мама,

Не смотри в глаза, мертвые глаза Урагана!

…Бельфегор Каваллини ведь как этот ветер. Никто никогда не видел его глаз. Его мертвых глаз, которые спрятаны, чтобы не вводить всех в ужас несоответствием между его одинокой, мертвой душой и безумной, безжалостной ухмылкой. Это глаза существа, еще живущего лишь по недоразумению, а душа его корчится в муках. Постоянно… Потому что от боли ей не скрыться, даже несмотря на смерть. И ему стоит держаться подальше от близких, чтобы не напугать их, и вернуться к ним лишь под конец. Потому что в конце он, возможно, сможет на краткий миг ожить…

— Сорок тысяч лет в гостях у сказки.

Звезды подарили мне на счастье

Силу океана, сердце мертвеца,

Да…

Там я разучился плакать, мама,

Но реву, когда из-за тумана

Видят паруса мертвые глаза Урагана!

…Бельфегор Каваллини ведь всегда был один, даже в окружении толпы. Даже смеясь безумным смехом и развлекаясь с марионетками, даже ломая их и уничтожая — он был один. Но в секунды, когда он показывает жертвам свою душу — свою искалеченную, израненную душу, полную боли и тоски, одиночества и ненависти, он смеется безумным смехом, потому что может наконец сбросить маску, ведь на краткий миг являя миру самого себя, он чувствует, что не так одинок. И он смеется. Вот только одиночество затем вновь накатывает волнами, и от него не уйти…

— Пампарампа — дорога в Ад!

Пампарампа — дорога в Ад.

Пой, ветер, нам, гори, душа!

Парампа пампарампа!

Все мои игрушки, мама,

Разметало Ураганом.

Нету больше сказки, мама,

Мама…

…Бельфегор Каваллини знает, куда идет. Все дороги ведут лишь туда, в Ад! И он доберется туда первым, лишь только его глаза навсегда закроются. Первым среди всех, кто покинет этот мир одновременно с ним. Взрыв? Это было бы идеально для Урагана Каваллини. Потому что так вместе с ним уйдут и его марионетки, а значит, он снова победит, как, впрочем, и всегда, и пожалеет он лишь об одном. Не о себе. Не о своей потерянной жизни. О том, что он так и остался одинок. Навечно. И в этой давящей черной пустоте не осталось даже игрушек, создающих сказку — иллюзию того, что он может быть не один. Не будет ни их, ни тех, от кого он прятал свои глаза. Никого не будет. Будет лишь пустота и тьма, которые окружат его, но не сумеют поглотить, ведь он никогда не проигрывает. И он обречен на вечные страдания, потому что о забвении он даже не мечтает, ведь для этого надо проиграть тьме. А Бельфегор Каваллини обязан побеждать. Потому что он Принц. И потому что он знает точно: позора он не примет никогда.