— О да, когда в нее врезаются ножи, не так больно, как когда они впиваются в спину. Проблема в том, что они вообще не должны тебя задевать.

— Кто знает, — протянул Фран, вновь печально воззрившись на картину, отражавшую его жизнь.

— Ты не расплатишься своей болью за смерть убитых тобой, — поморщилась я, и Фран едва заметно вздрогнул. — Ты вообще не должен платить за это. Это твой грех, и он должен быть с тобой до тех пор, пока ты его не искупишь, но искупление и плата — вещи разные. Платят за картошку на базаре, а вину искупают, причем благими поступками, а не собственными мучениями.

— Думаешь? — едва слышно спросил парень.

— Знаю, — улыбнулась я и получила в ответ робкую улыбку и взгляд, полный благодарности и тепла. Но меня терзал еще один вопрос, и я поспешила его задать: — Фран, скажи, ты ведь себя Лягушонком все время называл из-за Бельфегора? Почему ты не хотел называть себя местоимением «я»? Он тебе это внушил, как и то, что ты должен носить Лягушку на голове?

— Не совсем, — тихо ответил парень, снова мрачнея. — Просто Бэл-сэмпай ненавидел воспоминания о будущем и то, как я ему язвил. И знал, что когда мы встретимся, я начну изводить его. Потому, когда я пришел в их отряд, он решил, что не позволит мне над собой издеваться, и это превратилось для него в игру «кто кого сильнее заденет». Чем больше я общался с Принцем, тем больше язвил, потому что это моя привычка, тем больше Бэл-сэмпай злился, и тем больше я понимал, что Лягушонком быть не так…

— Больно? — закончила я за него и поймала едва различимый кивок. — Он тебя сильно доставал, да? — еще один кивок. — Так сильно, что ты решил стать Лягушкой, которую можно мучить, и она ничего не почувствует?..

Фран кивнул в третий раз, а мне стало так тяжело и гадко на душе, что просто выть хотелось. Но вместо этого я просто сжала ладонь фокусника и тихо сказала:

— Запомни: ты никому ничего не должен. И прятаться от нападок Принца — тоже. Потому что ты не должен платить ни болью, ни унижениями, и можешь ответить на них. Тебе ведь было больно от его поступков, и ты скрылся за маской, которая давала лишь видимость покоя и облегчения, как на этой картине, — я кивнула на полотно Шишкина, а Фран вздрогнул, покосился на картину и вновь впился в мои глаза полным надежды и сомнения взглядом. — Но в душе ты продолжал страдать, именно потому и стремился отгородиться от мира любым способом и обезличить самого себя. Но всё это не нужно. Потому что, если накопить в душе столько эмоций, что они выльются наружу ураганом, это уничтожит тебя, а если периодически позволять грозе пройти по миру, солнце сумеет засиять и в глубине твоей души. Потому что за грозой всегда приходит радуга. А за ураганом может прийти конец света.

Фран немного помолчал, а затем кивнул и чуть заметно, одними лишь краешками губ улыбнулся. Я потрепала его по плечу, ловя полный благодарности и тоски взгляд, и, подмигнув парню, сказала:

— Не куксись, Фран. Всё у тебя будет хорошо. Ты поймаешь свой свет.

— Возможно, — пробормотал он, и я, кивнув, встала.

— Пойду я? — осторожно спросила я. — Или побыть с тобой?

— Нет, иди, — покачал головой фокусник. — Мне надо подумать. О многом.

— Надеюсь, ты придешь к тем же выводам, что и я, — улыбнулась я и направилась к двери.

— Я тоже надеюсь, — послышалось у меня за спиной, и я, обернувшись, поймала улыбку Франа. Подарив ему улыбку в ответ, я ушла к себе. Думать. О том, как можно было превращать ребенка в убийцу, как можно было доводить человека до такого состояния, что он спрятался от мира в непроницаемую раковину, и о том, насколько же сильный человек стал моим другом — ведь он вынес всё, что выпало на его долю, не только не сломавшись, но и сохранив душу светлой и абсолютно чистой… Настоящей.

====== 29) Одиночество неизбежно. Но мы никогда не убегаем. А потому, мы его просто уничтожим... ======

«Самое жестокое одиночество — это одиночество сердца». (Пьер Буаст)

POV Лены.

Проснулась я довольно поздно — в половине шестого утра. Необычно, ну и ладно. Для периодов депрессий это даже слишком рано, обычно не раньше восьми вставала, ведь кошмары усиливались, и заснуть мне удавалось лишь под утро. Права была Катерина: Бельфегор и впрямь на меня сильно повлиял. Наверное, я просто впервые встретила того, кто чувствовал то же, что и я… Быстро собравшись, я спустилась вниз и отправилась приносить пользу Родине в лице кур и индоуток, с надеждой не нарваться на вечно вопящего господина команданте. Вчера он разозлился, что я не явилась пред его светлы очи и, вломившись ко мне, явно начал играть в Короля-Рыбака, требуя задать вопрос. Но я его так и не задала, сказав, что отдыхаю, потому как меня только что чуть не пришиб кусок крыши, намереваясь превратить в немилый глазу оладушек. Рыцарь Суперби же заявил, что куски крыш просто так не падают. Эх, не знаком он с суровой российской действительностью, где даже потолки порой обваливаются! Счастливый… Впрочем, в данном случае он был прав, и я не стала отпираться, сказав: «Что случилось, то случилось, и не стоит из-за этого переживать», — на что получила довольно емкий ответ: «Мусор, ты нужна мне живой и невредимой!» После этого Суперби умотал куда подальше и заявился примерно через час, злющий, аки чёрт, и высказал мне всё, что думает о наших рабочих, Шалине и о том, что последнему стоило бы нанести визит и познакомить с лезвием меча, на что я ответствовала: «А смысл?» — и была удостоена длиннющей тирады о том, что я неблагодарный мусор, и если обо мне пытаются заботиться, надо принимать помощь, а не выпендриваться. Нет, он не такими словами говорил, конечно (разве что «неблагодарный мусор» и впрямь прозвучало), но смысл был тот. Я же заявила, что, если он Шалина убьет, его посадят, а если нет, всё равно посадят, потому как этот гадский тип — не наши трусливые работнички и наверняка заявит на него в полицию, а я не хочу, чтобы мой капитан сгнил в российских колониях, потому как он мне всё же не с боку припеку. Я сказала правду: за Акула всея Италии я всё же и впрямь переживала, а потому решила-таки это признать. Хотя, вообще-то, это странно: мне такое обычно не свойственно, да и он мне всё время хамит, зовет мусором, отбросом и странной девицей, но в то же время он разделяет многие мои взгляды и вообще обо мне, если можно так выразиться, по-своему заботится — взять хотя бы вчерашнее его заявление о том, что если Шалин пришлет еще кого по мою душу, он начхает на мое душевное спокойствие и порежет «тот тупой отброс на сотню кусков, врой!» Причем сказано это было с таким видом, что сомнений не оставалось — и впрямь порежет. Ну а вдогонку вышесказанному могу прибавить, что даже если всё это говорилось лишь потому, что я ему нужна как консультант, это лишь еще приятнее — значит, мои знания признали ценными и важными, и я не зря всю жизнь корпела над научными трактатами о том, что есть что в этой и в той, загробной, жизни.

Вот за такими раздумьями я кое-как справилась с утренними делами и подошла к небольшому загону для лошадей, куда их выгоняли зимой на время чистки конюшен. Сейчас он, конечно же, пустовал, ибо «не сезон», и я прислонилась спиной к высокой деревянной ограде, состоявшей из трех горизонтальных планок, прибитых к высоченным столбам. Небо являло миру серость и уныние, а меня пробивало на «хи-хи»: я после вчерашнего вообще много ухмыляюсь. «Вспомнила молодость», что называется… И вот стояла я, глядела на пасмурное небо и смеялась. Нет, не в голос, но ухмылочка на губах явно играла. Только бы при гостях так не ухмыльнуться, а то еще сорву им контракт… А хотя не станут же они от него отказываться лишь потому, что сочтут младшую из хозяек фермы «неадекватной», верно?.. Риторический вопрос. И тут у стоявшего метрах в двадцати передо мной сарая я заметила царственно плывущую фигуру с закинутыми за голову руками и надменной усмешкой на губах. Угадайте, кто это был, кто мог вышагивать под серым предгрозовым небом, аки павлин перед цесаркой? Правильно, он самый…