— Убийство… это так страшно? Это нельзя… простить?

И вот тут мне стало совсем фигово. Я поняла. Поднявшись, я осторожно взяла парня за руки и начала мягко гладить ледяные ладони пальцами, а затем тихо сказала:

— Смотря ради чего человек убивал. Батюшки говорят, что если человек убивает на войне, это допустимо. А еще я думаю, что ради защиты родных и друзей, ради самозащиты… да даже просто ради защиты человека, попавшего в беду, убить можно. А вот убийств ради наживы или развлечения я не понимаю. Не понимаю маньяков, хоть и знаю, что они больны, не понимаю тех, кто готов прибить любого ради ста рублей. Но ты ведь не такой, Фран.

— Не знаю, — пробормотал он, упорно глядя на картину Шишкина. Предгрозовое небо странно контрастировало с залитой лучами солнца поляной, и я вдруг поняла, почему он так любил это полотно. Просто оно такое же, как и он сам: внешнее спокойствие и мрак, ужас и боль, выжигающие душу дотла, внутри… — Учитель нашел меня, когда мне было семь. Взял к себе. Учил пользоваться… его оружием, — я вздрогнула. Неужели это та гадина сделала из Франа того, кем он являлся — человеком, убившим в себе эмоции и отгородившимся от мира ради того, чтобы ему не плюнули в душу?.. — Он учил меня убивать и говорил, что это допустимо ради цели. Но у меня не было цели — я просто существовал рядом с ним, потому что мне больше некуда было идти. Я не мог вернуться домой, я не мог уйти — от таких, как учитель, не уходят. Я к нему немного привязался, потому что он обо мне заботился, но в то же время я его немного ненавидел, потому что он… В общем, я не мог уйти и не хотел. А потом он велел мне идти к тем, кто был с фальшивым Принцем, и я остался с ними. И там мне пригодились навыки, вбитые в меня учителем. Но я не знаю, ради чего я убивал. Я не задумывался об этом. Мне приказывали — я выполнял. И всё.

— Вы… — я знала, что голос у меня дрожал, но ничего поделать не могла. — Вы ведь мафия, да?

Фран коротко кивнул, а я прижала его к себе за плечи и пробормотала:

— Фран, но если у тебя не было корыстного мотива, и ты не хотел причинить кому-то боль, то тебя можно простить. Потому что… Это как война. Я знаю, о чем ты говоришь: когда между группировками начинаются разборки — это… это Ад на земле, они убивают зачастую без разбора, если действуют беспредельщики. Потому адекватным группам приходится огрызаться. Но… это тоже война. Только не за мир на Родине, а за мир в преступном сообществе. Если оно будет расколото, произойдет непоправимое — улицы в крови утонут. Власть должна быть неизменной, а бунты необходимо подавлять. Без преступности современный мир невозможен, мне ли этого не знать? И я с этим согласна. Но… я также понимаю, что среди преступников зачастую порядка даже больше, чем среди «мирных» граждан — иерархия не позволяет устраивать беспредел. А потому тем, кто его устраивает, каюк. Это и впрямь война за мир, только если ты не убивал невиновных, — последние слова я произнесла шепотом, а Фран кивнул, услышав их.

— Я убивал только тех, кто угрожал спокойствию семьи и стабильности в мире мафии.

— Ну вот! — слабо улыбнулась я и потерла предплечья парня. — Видишь? Значит, тебя можно простить, как человека, убивавшего на войне врагов!

— Но мне всё равно было больно, — прошептал он. — Тогда, в детстве. А потом стало всё равно. И только очень глубоко в душе всё равно всякий раз болит что-то…

— Сама душа болит, — со вздохом сказала я. — И это главное, что отличает тебя от тех, кого простить нельзя. Ты раскаиваешься. Знаешь, как говорят: «Покайся и, возможно, получишь прощение». Ты раскаиваешься — вот что это за боль. Твоя душа болит за твоих жертв. А значит, ты убиваешь, но можешь быть прощен.

Снова воцарилась тишина, а я прижимала к себе Франа со спины и осторожно гладила его левое предплечье. Парень закрыл глаза, а я думала о том, что он и впрямь должен себя простить. Потому что он виноват в том, что лишал жизни других, но у него была на то причина, хоть он ее, возможно, и не осознавал. И причина эта — отсутствие выбора и попытка всё же принести мир в мафию. Ведь он не убивал невиновных…

— Прости себя, Фран, — прошептала я этому сильному, но безумно несчастному человеку, которого лишили детства. — Прости. Я не имею права, наверное, но я тебя прощаю. И ты себя прости.

Фран вздрогнул и, отстранившись, посмотрел на меня со смесью неверия, удивления и радости, а затем переспросил:

— Прощаешь?

— Конечно, — кивнула я, и тут случилось нечто. Уголки губ Франа дрогнули и явили миру слабое подобие улыбки. Робкой, несмелой, наивной и на удивление чистой. Я улыбнулась в ответ — широко и открыто, а парень вдруг сам обнял меня за шею и положил голову мне на плечо.

— Чуть-чуть, — пробормотал он.

— Сколько угодно, — улыбнулась я и осторожно его обняла.

Вновь звуки замерли, растворяясь в воздухе, но на этот раз тишина была простой и понятной, а не напряженной, и я поняла: Фран отпускал свою боль, прощая себя. Я улыбалась и тихонько гладила парня по спине, а он прижимался ко мне так, словно я была единственным в мире человеком, способным его понять, и явно не хотел отстраняться. Но хлопок двери где-то неподалеку и крик: «Врой, где этот мусор!» — заставили Франа вздрогнуть и отползти от меня, а я, поморщившись спросила незнамо у кого, возможно даже, у полотна Шишкина — не зря же Фран на него всегда смотрит так, словно там ответ на все вопросы есть:

— Ну почему этот рупор вечно всё портит?!

— Патлатый капитан любит практиковаться в криках. Еще в сражениях, но в криках — куда больше.

Я фыркнула и осторожно спросила:

— Фран, мне кажется или ты всё же не из семьи Савады? Слишком он мягкотелый, чтобы отдавать приказы…

— Я из его семьи, — перебил меня Фран. — Вроде как. Но наша организация существует отдельно. Мы отряд элитных убийц, являющийся частью семьи Савады, но «с самоуправлением». Наш босс… Его здесь нет. Босс-лентяй, проигравший ребенку, не явился.

— Почему? — опешила я.

— Кто знает, — пожал плечами Фран, и я поняла, что он и впрямь не в курсе.

— Видать, он еще маньячнее шизанутого Королька, — хмыкнула я.

— Да, но и сильнее тоже. Наверное, — заявил Фран с видом «мне начхать, но я бы не отказался глянуть на спарринг».

— Хех, а рупор с мечиком?

— Он должен был стать боссом нашего отряда, но не стал, отдав место Боссу-идиоту. Он признал, что Занзас сильнее, и поклялся сделать его боссом всей семьи вместо Савады. Но не смог.

— Хм, тогда «босс-лентяй, проигравший ребенку» — значит, что этот самый босс продул Саваде, причем давно? — выдвинула я невшизенно странную теорию. Впрочем, учитывая, что он и впрямь очень способный, а за друзей готов порвать любого…

— Да, ему, — протянул Фран, а я опешила. Я, конечно, этого ожидала, но подробности меня убили: — Савада победил Занзаса, когда ему было пятнадцать. И Босса-параноика это всегда бесило больше всего на свете, чем я и пользовался, дразня его.

— И он тебя не пытался убить? — опешила я.

— Меня не так просто убить, — хитро прищурился парень, а я удивленно вопросила:

— Почему же ты позволяешь Бельфегору метать в тебя стилеты?!

— Потому что он меня точно не убьет, а остальное… — он замялся, а потом явно сказал не то, что собирался сначала, а озвучил истину: — не так важно. Главное, жив, а боль — это терпимо.

— Мазохист, — поморщилась я.

— Думаешь? — протянул он.

— Нет, но со стороны так выглядит, — фыркнула я и добавила: — А ты не мазохист, но ты не прав, считая что в тебя и впрямь можно втыкать железки. Ты не должен им ничего, Фран! Ни Принцу-недомерку, ни Боссу без стыда и совести.

— Бэл-сэмпай тебя бы превратил в дикобраза за такие слова, — хитро протянул Фран.

— О нет, быть Дикобразом привилегия твоего «учителя», — фыркнула я. — Так что меня бы превратили в кактус.

— О пользе Лягушки. Очередной, — глубокомысленно изрек парень, закатив глаза так, словно пытался рассмотреть своего родного Лягуха.