Встретившись взглядом с Ольгой, Люся затоптала сигарету и бросилась помогать. Как только подхватили болтавшийся конец цепи – собачий центнер рванул; затопали и зашаркали у нее за спиной подошвы, натянулась цепь… успела, все-таки успела защелкнуть карабин на металлической петле, приваренной к столбу возле будки.

Женщины отошли в сторонку. Ольга и Маша переводили дыхание, поправляли платки.

– Совсем оборзел, – сокрушалась Ольга. – Как же ты с ним?

– Да как. Пусть сидит. Надо бы замок повесить, чтобы Катя не отпускала.

Сосед на крыльце курил.

Маша посмотрела на него и отвернулась.

Вечером ей позвонила мать. Говорила вполголоса – Вадик еще спит, первый выходной за месяц, и то, считай, до обеда, потом в магазин, за новым инструментом. Интересовалась, удалось ли убедить Машу не обижаться. Маша сидела рядом.

– Да, мам, она все поняла.

– Пусть выйдет в Скайп, Люсь. Поговорим с ней хотя бы. Я пока никак не могу вырваться, ну никак.

Маша зашептала, отстраняясь от телефона:

– Не могу сейчас, не хочу. Скажи, Интернет отключен за неуплату.

Можно было соврать, что отпуск ее закончился, и сбежать. Но она решила остаться. Позвонила подружке Асе, предупредила, что задержится еще на две недели, до конца отпуска, так что Асе придется дольше наведываться в съемные Люсины пенаты для полива цветов (рассказала, в чем дело, получила причитавшееся ей как родственнице «соболезную»).

Сочувствие, да, сочувствие. Какой бы Машка ни была другой, незнакомой – своей пугающей невозмутимой цельностью, воцерковленностью своей – Люся, как реставратор, добывала ее из-под верхнего слоя: вот, это хорошо знакомо, это на месте, и тут, и вот это. Неспособность к фальши, точность и легкость интонаций – никогда не запнется, самое трудное выскажет просто, будто вещь уложит в футляр. «У меня никогда так не получалось». Компактные выверенные жесты. Тридцать шестого размера ступня. Тоненький шрам на правой руке, на тыльной стороне ладони – неудачно открывала консерву.

Еще любопытство: как же она со всем этим справится? С родней. С дочкой-подростком. С волкодавом Мальчиком. Закончился морок, в котором ни развода, ни верности, и Оксаночку можно рассматривать в соцсетях, заходясь от обиды. Но как без Леши содержать себя, Катю, этот дом? На то, что она зарабатывает как частная няня, прожить не получится. Даже если подыщет вариант на целый день. Мама вряд ли будет ее спонсировать: Вадик не одобрит, у Вадика в Мытищах недостроенная мечта, крышу нужно класть, осень не за горами. Да Маша и не приняла бы этой помощи.

И еще чувство вины – куда без него. Если бы она не отдалилась, не отложила Машку на дальнюю полку – Машку, Машуню, которая несла в школу ее портфель, бесстрашно драла уши ее обидчикам, читала с ней Ахматову при свечах, инструктировала перед первыми школьными свиданиями, – если бы она не отдалилась…

Муки совести обостряло присутствие Ольги. Посторонний человек. Помогает по хозяйству, поддерживает. И уж точно связь ее с Машкой крепче, чем у родной сестры. Ольга – молчащая, скользящая за спиной вышколенной официанткой, не растворилась тенью по углам, не истерлась о кухонные тряпки… Была еще и ревность, пожалуй.

Жила на другом краю поселка. В день Люсиного приезда Маша оставила ее ночевать: «Оль, ну что ты пойдешь по темноте? А завтра с утра на службу». Ольга пела в церковном хоре. Когда она отправилась в ванную, Люся – как бы между делом, как бы заполняя паузу, расспросила Машку. Разведена. Единственный сын умер от наркотиков. Вела уроки музыки в средней школе, теперь уборщица в конторе сортировочной станции.

Место для ночлега ей было отведено в мансарде, с Катей. В той самой мансарде. Люся туда не поднималась.

– Когда мы с тобой в одной кровати-то спали, сестричка?

Люся задумалась.

– Не помню, Маш. Когда-то давным-давно.

– Ты так смешно брыкалась, когда засыпала.

– Ох. Вечно ты про это.

– А мне потом с синяками ходить.

Пока Люся вслед за Ольгой побывала в ванной, Машка дочитала молитвы перед зажженной лампадой и теперь, переставив лампаду с трельяжа на полку, к иконам, расчесывала щеткой волосы.

– А ты же коротко стриглась, – вспомнила Люся. – В последнее время.

Маша закончила расчесываться, собрала с щетки волосы, ушла выбросить в туалет. Вернувшись, встала к иконам, негромко прочитала молитву. «…Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь». Уселась на пуф лицом к темному окну и только тогда ответила:

– Для Леши и стриглась. Когда Оксаночку на фото увидела. Влезла в его телефон… Он в этом плане жутко неаккуратный был. Скрывать толком и не пытался. Да что… представь, познакомить предлагал… а, бредни… дурдом. – Качнула досадливо головой. – У нее ж короткая стрижка. Ну, и я постриглась, думала потрафить. Дура. Просто, Люсенька, очень больно… вдруг перестать быть любимой, почувствовать себя… надоевшей. – Посмотрела отрешенно в окно. – Что у счастья твоего… истек срок годности. Больно, Люсенька, думать, что оно держалось на том, что ему нравились твои волосы, ноги… – Она резко схватила свои крупные груди под обтягивающим трикотажем. – Сиськи твои… Начинаешь метаться, как крыса.

Люся ждала, что после фривольной этой тирады сестра бросится креститься: прости, Господи, что скажешь, – но нет.

– Думаешь – что еще во мне не так? Где отрезать? Где пришить? Ну да ладно. Все в прошлом. – Маша хлопнула себя по коленкам. – Все. Простила.

Люся покосилась на иконы. «Значит, можно при них такое?» И усмехнулась своим наивным ребяческим мыслям: «Ну что ты, в самом деле», – будто усмешка эта чем-то могла помочь. Добавить уверенности.

Огонь лампады тем временем сделал с ликами то же, что делает костер с лицами собравшихся вокруг людей – вовлек в очевидную, почти осязаемую близость: вот мы – а вот тьма. Острое – то самое, а она боялась, что теперь невозможно – ощущение интимного, общего с сестрой пространства. Билет еще действует. Запросто, как в детстве, она пропущена за черту – туда, где досказывается самое главное.

– Я же попробовала, Люсь, как он говорил. Иначе.

Все-таки она туда вернулась, не так-то просто подытожить и выдохнуть прошлое.

– Найти свой стиль отношений, так он еще говорил. «Давай жить шире».

Было слышно, как Ольга в мансарде укладывается спать: приоткрывает окно, переставляет стул – вешает, наверное, одежду на спинку.

– Спокойной ночи! – крикнула она сверху.

И они ответили:

– Спокойной ночи!

Мальчик тоскливо зевнул.

Маша позвонила Кате, бросила в трубку:

– Мы спать ложимся. Ждем тебя. Хватит веяться.

Лежали в зыбучем полумраке – все выпуклое и ребристое позолочено и пущено вплавь – и снова играли в секретики. Правда, совсем не так, как собиралась Люся. Не она рассказывала Маше про то, как сладко таяло внизу живота, когда она смотрела на ее мужа – Маша выкладывала ей свою, другую, болючую тайну. Как однажды Леша забыл про юбилей свадьбы и прислал эсэмэску: «задержусь, ужинай, не жди». Как она запретила себе плакать, сделала прическу и надела лучшее платье… «в бедрах болталось немного, на нервной почве я костлявая стала…» и отправилась по газетному объявлению о вакансии секретаря в какой-то торговой компании с напрочь забытым теперь названием. «Найти работу, чтобы зарплаты хватало на съемную квартиру. И уйти, уйти не оглядываясь». Был конец рабочего дня, боссы уже разошлись, остался только начальник службы безопасности. Попросил прийти завтра. А ей никак нельзя было домой. Куда угодно, только не домой. Она брякнула: «Какие у вас планы на вечер?». Мужчина испугался, конечно. Такая прямота. Испугался. Обжигающих сучьих глаз. «Срочно нужен праздник». Какой еще праздник? Нормальный семьянин. Никаких лукавых мыслей. Но – прическа, ноги, грудь… Столик в ресторане и гостиничный номер – все уложилось в три с небольшим часа. Мужчину звали Костя, кажется. Или Коля. Как-то так. Сидел на подоконнике, курил, смотрел испытующе: чего ждать? не вляпался ли в неприятность? Она доревела, промокнула глаза и ушла. Дошла до лифта, вернулась – извиниться… воспитанная же… Дома Леша и Катя. Доедают ужин, Катя рассказывает, какая музыка была на школьной дискотеке, Леша подзуживает: «Да ну, попсня».