Время от времени они вспоминали о ней. Звали:

– Догоняй!

Она махала им: идите, я следом.

И в следующую секунду Серёжа с Олегом снова впадали в собирательский раж, пускались рыскать по невидимым грибным лабиринтам.

Ей и ночью потом снились их затылки. То исчезали, то вспыхивали снова.

Олег поймал себя на том, что стыдится разглядывать детей.

Злобно одёргивал себя и отводил глаза всякий раз, когда, забывшись, засматривался на мальчишек и девчонок, заполонивших его двор: на веснушчатые скулы, на чёлки, прилипшие к потным лбам, на квадратные молочные зубы, вонзающиеся в шашлычную мякоть.

Тамаре рассказывать не стал. Списал на испорченные нервы.

Не то чтобы он боялся дать волю своей тоске по отцовству – она, кажется, единственная возвращала ему опору в удушливом хаосе, помогала вспомнить, как прекрасен нормальный мир, в котором мужчины любят женщин, дети – родителей, в котором не приходится ненавидеть самых дорогих.

Страх точно был. Но другой. Что-то было в этом запретное. Недозволенное лично ему.

И Олег запирался на все замки. Держался сухарём, с которым ни один ребёнок не заговорит без крайней необходимости.

Толя застал его врасплох.

Олег относил разобранный мангал в пристройку за гаражом и наткнулся на мальчишку, охотившегося за воробьями его рыболовным сачком. Сачок был взят без спроса из кладовки, и Олег уже собирался высказать, что, дескать, не для того эта вещь предназначена, и выгнуть сурово бровь.

– Дядя Олег, – сказал Толя, небрежно роняя сачок поперёк скамейки. – А Серёга был боксёр?

Олег открыл дверь в кладовку, уложил мангал в лоток с щебнем – щебень удерживал золу и окалину, осыпавшуюся с мангала – и только после этого, повернувшись к терпеливо дожидающемуся Толе, ответил:

– Перворазрядник.

Толя уважительно скривил губу, подумал и решил уточнить:

– А это круто?

Чувствуя, что мальчишка настроен на затяжной разговор, Олег собрался было от него отделаться, ответив коротко и неинтересно. Но сделал ровно наоборот.

– В семнадцать первый взрослый выполнил, – он задумчиво растягивал слова, будто то, о чём говорил, допускало ещё какие-то раздумья, последствия. – Для такого возраста очень даже неплохо. У меня, к примеру, не получилось… Если бы дальше пошёл, через год-два запросто мог до камээса дотянуть. – Помолчал, исподлобья оглядел Толю. – Но не захотел.

– Почему?

– Ну, – Олег откашлялся; делал это уже рефлекторно – так проще всего было нарезать паузы, совершенно необходимые в опасных разговорах о сыне. – Охладел к боксу. Бросил.

– Так вот взял, и бросил?

Откашлялся.

– Взял и бросил. Пришёл с тренировки, поужинал и говорит…

Олег спросил себя, так ли необходимо рассказывать всё это мальчику Толе, троюродному племяннику с пухлыми щеками неженки… Столько времени отмалчиваться, чтобы разболтать мимоходом случайному, мало что понимающему слушателю.

– Говорит: «Больше не буду боксом заниматься. Надоело». Я сначала не поверил…

– Ругали его?

Вот и нарвался, недолго пришлось ждать.

– Что? – Олег смутился не на шутку. – С чего ты… почему спрашиваешь?

– Так это… столько тренироваться, тренироваться. А потом вдруг, раз, и бросить. Неправильно как-то, да?

Олег двинулся к скамейке. Толя последовал за ним.

– Не без этого, ругал, – как можно спокойней сознался Олег. – Жалко было. Его же трудов – понимаешь? – жалко. И перспективы открывались. Но… не переубедил.

Поднял сачок, понёс его в кладовку.

– Я тоже боксом буду заниматься, – заявил Толя. – Осенью пойду.

– Ну-ну, – кивнул Олег.

А сам подумал, что этот не для бокса.

Не того замеса.

К тому же растёт без отца. И мать его, Галина, похоже, не из тех, кто справляется в одиночку.

Увы, сплочённость Мукачевых оказалась недолгой. Всё закончилось как-то незаметно, само собой сошло на нет: суетливые времена не благоволили семейным ценностям. Всё реже собиралась родня у Тамары с Олегом. Что в будни, что в праздники – у каждого обнаруживались дела непреодолимой важности, каждый звонил с упреждающими извинениями – дескать, никак не выбраться, увязли с головой. Потом и звонить перестали.

Тамара и Олег попробовали сами поездить по гостям. Ничего путного. Приличия соблюдались дотошно – разговоры не клеились.

– Проект завершён, всем спасибо, – подытожил Олег, когда они возвращались с очередного натянутого вечера, и от дальнейших попыток приманить обратно родню отказался наотрез.

Роль несчастного родственника ему не подходила.

И Тамара начала готовиться к собственному – затяжному изматывающему финалу: дожить, сколько должно, один на один с Олегом, который был когда-то лучшим мужчиной на свете, а теперь не пробуждал в ней ничего кроме тихой жалости – стыдливой и неотступной.

Если бы нужда гнала её на работу – но Олеговой пенсии хватало на всё с лихвой.

Если бы Серёжа не был единственным, если бы…

Если бы решилась родить раньше, сразу после свадьбы – пока Олег пропадал в Чечне и наведывался на короткие побывки…

Если бы не застряли они с Олегом в горьком межвременье: родить поздно, умереть рано.

И, в общем-то, можно попробовать. И плевать, что будут принимать за бабушку. Но было совершенно немыслимо проделать с Олегом то, отчего получаются дети. Всё внутри сжималось и деревенело от одной мысли об этом. Как в детстве, когда разбитная Соня, помощница пионервожатой в «Орлёнке», вдруг взяла и рассказала по дороге в баню, как всё это, собственно, бывает.

Для Олега, наверное, это стало так же немыслимо. Ни притязаний, ни намёков. Подходя к спальне, покашливает издалека, по-стариковски шоркает подошвами.

Выпуская нерастраченный пар, Олег каждое утро ездил на велосипеде – к дамбе и обратно. Чинил всё, что попадалось под руку, строчил жалобы в различные инстанции, ответственные за состояние окружающих электрических столбов, тротуаров, канализационных люков и дорожной разметки. Потом – жалобы в инстанции, обязанные карать тех, кто не содержит в порядке столбы, тротуары и люки.

Постепенно настоялась пустота, оглушила, залепила каждую пору.

В Заречное ездили с прежней регулярностью, и делали там те же нехитрые дела: мыли и обтирали насухо камень, с которого фальшивым плоским взглядом смотрел на них кладбищенский Серёжа, собирали нанесённый ветром мусор, летом тщательно выдирали и выщипывали сорняки, поливали высаженные вьюны и петуньи, зимой счищали и раскидывали по проезду снег, Олег непременно смазывал каждый раз замок, на который запиралась калитка – хотя ограда была низкая и, приходя, калитки они никогда не отпирали, а попросту перешагивали через неё внутрь. Зареченские хлопоты хоть и доведены были до автоматизма, стали занимать гораздо больше времени. Поездки к Серёже растягивались на полдня. Собравшись и выйдя уже во двор, они долго не могли дойти до гаража – то проверяли уложенный с вечера инвентарь, то принимались обсуждать, стоит ли перекрашивать лавочку или лучше сразу заменить.

В машине сидели молчали. Словно добирались к сыну раздельно, каждый из своего далека.

Дома уложился такой же вязкий, мешкотный распорядок, в котором хватило места и восстановленному аквариуму, и телевизору, и кулинарным рецептам из лохматой пожелтевшей тетради. Вскоре Тамара констатировала в себе первые спасительные метаморфозы. Стала спать допоздна, втянулась в телесериал, с соседскими бабками, большими специалистками в мешкотном доживании, научилась поддерживать длительную складную беседу.

Трижды в день супруги сходились за обеденным столом, обменивались заблаговременно приготовленными новостями: Гидрометцентр обещал ранние заморозки, под Омском снова разбился самолёт. Интересовались между прочим самочувствием друг друга. С самочувствием, увы, всё было отменно. Не проклёвывалось ни единой болячки. Жить по финальному распорядку предстояло, судя по всему, долго.