Романцев не сомневался, что Федька выложит все, что знает и даже больше, если на то будет необходимость. Однако роспрос у пытки не заменял саму пытку, а лишь предшествовал ей. И если уж заведен был таков порядок, которого придерживались все обыщики, то от пытки Федьку не спасет даже чистосердечное признание или то признание, которое требовалось Романцеву – ведь токмо пытка служит высшим мерилом искренности человека. Даже если человек раскаивался, винился, то его обычно все равно пытали. С одного, а чаще с трех раз ему предстояло подтвердить повинную из подлинной правды. Таков был порядок и не Романцеву его было менять.

- Итак, Федька, стало быть тебе не ведомо про смуту, что затеял боярский сын Акиня Шеин?! – строго и очень зловеще спросил мужика Тимофей Романцев.

- Господи! Не ведомо, отец родной! Не ведомо! Вот те крест! – Федька хотел себя осенить крестом, но вспомнил, что его руки были в петле.

- Говори покуда не приступили к пыткам! На дыбе все говорят правду! Токмо уж потом бывает поздно!

- Батюшка! Помилуй мя бог! Все сказываю, как на духу! Не ведом мне Акиня Шейн! Слыхом о нем не слыхивал!

- Брешешь, собака! Сказывал Ванька Лыков, что бывали у тебя людишки его, Шейновы! Давеча даже выносили из твоей лавки кули полные. Сказывай! - для острастки вскрикнул Тимофей. – Смотри, Фрол уже разжег жаровню!

- Батюшка! Все скажу! Были у меня людишки, были! Запамятовал я! Да и не знал, что они от разбойника Шейна! Точно так, покупали кули с мукой, много взяли! Но откель мне было знать, что брали для вора энтого Шейна?! – взмолился Федька и по его груди холодеющей от приближающегося ужаса, еще быстрее и полноводнее потекли струйки пота.

- Так сказывай! Все без утайки. Кто приходил, что гутарили, чем платили, сколько всего взяли… - Романцев посмотрел на подьячего-писаря, который ждал команды заносить сказанное на бумагу и махнул ему головой, приказывая начинать писать.

- Все, все скажу, батюшка! Все, как было! – затараторил Федька.

- Ну! – опять прикрикнул на него обыщик.

- Значит, осемнадцать дней назад в лавку явились трое человек. Я их видал во первые. Много ко мне приходит, но я всех могу упомнить. Энтих я до того не видал. Взяли они дюжину кулей муки ржаной и поклали на телегу, что оставили у лавки. Платили значит они сребром, монетами польскими ортами, да еще грошами – шостаками и трояками, да немного медными солидами. Я спросил откель у них польские орты. А они мне сказывали, что не мое, мол, это дело. Платят сребром и должон быть рад тому, - Федька Косой замолчал и испуганно стал вглядываться в лицо московского государева обыщика.

- Что замолчал?! – прикрикнул на него Романцев.

- Так ведь, батюшка, не гневайся, все рассказал! Вот те крест… - Федька опять сделал попытку осенить себя крестом, но вновь вспомнил, что руки его стянуты за спиной в петле, в страхе и какой-то горячности он не чувствовал их.

- Ладно, Федька…, а тепереча послушаем тебя на дыбе… Фрол! – крикнул Романцев тульскому душегубу. – Готов послужить государеву делу?

- Готов, господин обыщик! – зловеще отозвался тот.

- Так приступай! – кивнул Романцев.

Перед расспросом приведенного в застенок Федьку Косого, как и прочих проходящих по делу раздели и осмотрели, как требовалось перед расспросом на дыбе. Таков был порядок во всех сысках. В этом деле Румянцев не отходил от заведенного порядка ведения расспросов, только один свидетель в этот раз давал показания в застенке, еще нераздеванный. Это был польский пленный Анджей Шишкевич и то только оттого, что был весь изранен. Романцев избавил его не из жалости, а по опаске, что тот издохнет на дыбе. Потом, пусть малеха оклемается – решил московский обыщик. Расспрос он провел скоро и без результата, так как поляк отказался отвечать на вопросы, молчал и геройски улыбался, готовый помереть, но не покориться подлым мосоковитам.

Публичное обнажение тела, это завсегда стыд, позор и унижение. Раздетый палачом человек теряет свою честь. Так считается. Осмотру тела (прежде всего – спины) пытаемого перед пыткой в сыске придавали большое значение. Это делали для определения физических возможностей человека в предстоящем испытании, а также для уточнения его биографии: не был ли он ранее пытан и бит кнутом. Дело в том, что при наказании кнутом, который отрывал широкие полосы кожи, на спине навсегда оставались следы в виде белых широких рубцов – «знаков». Специалист мог обнаружить следы битья даже многое время спустя после экзекуции. Если на спине пытаемого обнаруживались следы кнута, плетей, батогов или огня, его положение менялось в худшую сторону – рубцы свидетельствовали: он побывал «в руках ката», а значит – человек «подозрительный», возможно, рецидивист. Арестанта обязательно допрашивали о рубцах, при необходимости о его персоне наводили справки. Веры показаниям такого человека уже не было никакой. О нем делали такую запись: «К тому же он… человек весьма подозрительный, и за тем никакой его к оправданию отговорки верить не подлежит». На теле Федьки никаких следов обнаружено не было, об этом Тимофею сообщили Фроловы помощники. Поэтому перед тем, как Федьку привели на допрос обыщик Романцев распорядился сильно того не пытать и делать все больше для острастки, чем для боли. «Пытать легчае» - так это называлось на языке обыщиков. Тимофей Романцев не сомневался, что тот расскажет все, что знает и даже больше, если тому будет указанно.

- Господи помилуй…господи помилуй…господи…, - причитал Федька пока его руки Фрол с помощниками вкладывал в хомут в положении перед грудью, а затем они подняли его над полом так, что пытанный на земле больше не стоял, а висел на руках. Стоны и мольбы наполнили темную комнату без окон, глухую, но полную страхом и ненавистью. Рыжие языки факелов лизали потолок и стены, черные от времени, разбрасывая по всему помещению страшные, зловещие тени.

- Итак, что было? Кто к тебе приходил, что говорили? – стал повторять свои вопросы особый обыщик для протокола.

- Господи! – закричал тщедушный человечек, вися на своих руках и извиваясь то ли от боли, то ли просто от страха. – Всю правду сказывал! Приходили и брали муку, эти ироды!…

Федька стал повторять то, что совсем недавно рассказал чиновнику, а подьячий, что исполнял писарские обязанности в своей книге стал аккуратно выводить буквы с завитками на конце слов с твердым знаком: «А потом Федька Косой с подъему сказал…»

Когда пытаемый смолкал, Фрол легонько хлестал его кнутом по ребрам так, что следов на теле почти не оставалось. Но и этого хватало для возобновления потока слов о случившемся недалече в его лавке. Трижды повторил Федька свои показания в точности до каждого словечка. Все записал подьячий.

- Ладно, будет с тебя, Федька! Вижу правду сказывал, - удовлетворенно произнес Тимофей Романцев.

- Правду, правду, батюшка… - всхлипывая и отплевывая слезы, слюну и пот, залепетал Федька.

- Ну, а коли так освободи его Фрол! Да отведите его покамест в камеру. Пущай отлежится.

Федьку сняли с дыбы, развязали руки и качающегося от нервного напряжения, страха и боли, вывели из пыточной камеры.

- Все записал, как надлежит? – спросил Романцев у писаря.

- Все батюшка. Трижды отметил.

- Вот и хорошо. Кто у нас там следующий? – спросил обыщик у губного старосты Филиппа Кривоноса.

- Так не устал ли ты батюшка? Пора и оттрапезничать. Нонче трудился много, может отдохнуть маленько? – заискивающе пропел староста, которому не то, чтобы не по душе было пыточное занятие, а просто хотел он выйти на морозец и вздохнуть полной грудью свежего русского воздуха, устал он от копоти факелов и смрада потеющих тел. Раньше, до нынешнего дела, пытал он по одному, не усердствуя шипко, как это делал нынче московский обыщик, допрашивая по три-четыре человека за день. Впрочем, и не было у него таких важных государевых дел и стольких пытуемых.

- Не трапезничать сюды послал меня государь! – устало выдохнул Романцев, хотя он и в самом деле проголодался. – Дел невпроворт!