Но жизнь в заказнике научила собак не только охотиться, но и терпеливо ждать. Зула понюхала воздух: смертью не пахло. Придется дождаться, когда гостья уйдет из леса, а хозяин снова будет принадлежать им безраздельно. Она еще не забыла, как однажды здесь уже появлялась женщина, но после долгой снежной зимы та исчезла, и больше они её ни разу не видели. Исчезнет и нынешняя гостья. Хозяин окунется в привычную жизнь, проводя в лесу сутки напролет, снова начнется увлекательная игра, которую хозяин называет: «Взять!».

А раз так, то сейчас можно и побездельничать, поваляться на душистом сене, погреться в последних лучах закатного солнца.

– У-у-а-а-а, – дохнула в морду Шаха Зула и вернулась на прежнее место.

– Ы-ы-ыг, – согласился Шах и поискал подходящее место для себя. Он бы, конечно, с удовольствием вернулся на нагретые доски крыльца, но, зная за собой слабость подсматривать, что происходит в доме, отказался от этой затеи. Снова стать свидетелем проникновения стального жала в человеческое тело ему не хотелось. Потоптавшись на одном месте, Шах свалился на душистое сено, поместив большую голову на лапы, и несколько минут, не отрываясь, смотрел на подругу, принявшуюся выискивать насекомых в своей густой шерсти. Запах березовых дров из бани щекотал нос, и он прикрыл его лапой.

Глава седьмая

Вокруг стояла тишина, которая бывает перед тем, как выпасть первому снегу. Легкие снежинки робко запорхают в воздухе, прилаживаясь к веткам деревьев, к бурому листку дуба или ясеня, закачаются на тонком проводе, идущем из лесной чащи к дому, на одно мгновение скользнут по кристально-тягучей волне родника. Снежные разведчики растают, но через несколько часов по их следам налетит, закружит, замелит все вокруг бесчисленная армия крупных белых хлопьев. Но и она окажется недолговечной. Поначалу растерявшееся от дерзкого нападения, солнце снова вернется и мстительно растопит выпавший не ко времени снег. Но это будет его последняя битва с наступающей по всем фронтам зимой. Потом солнце подберет свои лучи, спрячется за белесую дымку и станет наблюдать, как хозяйничает на земле белокрылая метелица, как невидимый портной начнет шить шубы для кустов и деревьев, малахаи для крыш, под которыми живут и пытаются согреться люди.

Уступив свои позиции, солнце лишь изредка будет приходить сюда в гости, слепя сваркой голубоватого снега, напоминая всему живущему, что его отступление временное. Пройдет время, солнце наберется сил и попросит зиму на выход. Та станет сопротивляться, делать вид, что уходит, а сама будет возвращаться и именно тогда, когда её не ждешь. Но в конце концов сила окажется на стороне светила, а зиме придется укрыться до того времени, как солнце устанет от работы, истратит силу своих лучей и запросит отдыха. Вот этим и воспользуется зима и снова окажется хозяйкой положения.

Зула чуяла запах снега, поглядывала в пока еще чистое, безоблачное небо и невольно вздрагивала, когда перед мысленным взором мелькал тот жуткий проем в лесополосе, где она безнадежно дожидалась смерти и лишь из последних сил вскакивала на ослабевшие от голода лапы, чтобы шугануть настырных, терпеливо ожидающих добычи ястребов.

От этого видения судорогой сводило челюсти, и застывала в жилах кровь. В такие минуты Зуле было необходимо почувствовать горячее тело друга, его успокаивающее дыхание возле уха или крепкую руку хозяина, теребящего её за холку. Сегодня хозяин занят, но есть верный Шах, и Зула одним движением перекинула свое тело поближе к псу, сунула нос в густую шерсть ему под брюхо.

Страшное видение отступило, но будет посещать собаку снова и снова, и ничто не истребит из её памяти горчайшего чувства предательства и мучительного вопроса: «За что?».

Глава восьмая

Дверца печки раскалилась до малинового цвета, а бешеное пламя так и норовило вырваться изнутри, облизывая красные кирпичи огненными языками. Если бы у дверцы не было прочного запора, пламя давно бы оказалось на свободе, и, пьянея от вседозволенности, загуляло по дому. Вначале оно бы ластилось к половицам, расползаясь шустрыми золотыми ручейками, а, добравшись до деревянной мебели, до книг, до бревенчатых стен, азартно накинулось на них, ожгло, воспламенило и, набрав от них силу, двинулось вверх, к потолочным перекрытиям. Одолев и это препятствие, пламя всей своей мощью ринулось бы поднимать островерхую крышу дома, разрывать на части и, не торопясь, жевать её, с усмешкой глядя на тщетные попытки людей бороться с ним, непобедимым. А потом огненный дьявол хохотал бы над отчаянием и страхом беспомощных людей, когда куски шифера с жутким треском полетят вниз, пятная белоснежную поляну перед домом, или поджигая сложенное в стога сено, которое так красиво заполыхает в предзакатный час зимнего дня.

Эта картина постоянно возникала у Инны в мозгу, когда она сидела у затопленной печки. Но так продолжалось недолго. Через некоторое время пламя утишалось, покорно поедало толстые поленья, и воображение женщины рисовало другую картину, более мирную, спокойную. В огне мелькали чьи-то лица, морды зверей, силуэты странных зданий. Вытяжная труба комментировала картины утробным воем или сытым гудением, а женщине казалось, что она смотрит кино в черно-золотом изображении. Иногда пламя приобретало все цвета радуги, красиво рассыпалось фейерверком, оставляя после себя невесомые хлопья пепла.

Сидеть у печки было гораздо интереснее, чем у окна. Вот уже месяц, как за ним ничего не меняется: всё та же стена леса, и всё та же пухово снежная перина со следами Андрея и двух псов. Можно было выйти, обойти весь дом, но картина осталась бы неизменной – снег и стена леса. Правда, было еще небо, чаще затянутое белой дымкой, реже чистое, полыхающее холодным голубым огнем.

Лесная тюрьма без запоров. Иди, куда пожелаешь, на все четыре стороны. Но с двух сторон на километры тянется лес, с третьей стороны, в полукилометре от дома бурливый приток Камы, которого до сих пор не могут угомонить Никольские морозы. Если же идти в противоположную речке сторону, то через десять километров выйдешь к узкоколейке, а по ней можно добраться до Колыванова с тремя сотнями дворов, магазином, медпунктом и девятилетней школой. Но десять километров и село для Инны все равно, что путь к Марсу, неведомый мир за тридевять земель.

Вот и сидит она в доме лесника, смотрит на огонь и ощущает себя затворницей лесной обители. Камской обители. Почти как у Стендаля. Сможет ли она когда-нибудь вырваться отсюда? Существует ли сила, которая высветит её прежнюю жизнь, память о которой вылетела от удара по голове?

Подумав об этом, Инна осторожно дотронулась до затылка. Отросшие волосы кололи пальцы, под которыми чувствовался чуть бугристый, трехчленный шрам. Рука у Андрея, видать, легкая, и рана зажила без проблем. Чего не скажешь о голове в целом, которая отзывалась на любое изменение природы, скачки атмосферного давления и даже физическое усилие. А еще бывали носовые кровотечения, правда, не такие сильные, как в первый раз. После небольшой кровопотери, заметила Инна, голова, бывало, полторы-две недели не беспокоила. У неё на случай кровотечения теперь всегда был наготове большой носовой платок, который только и оставалось, что обмакнуть в ведро с ледяной водой, стоящее у самой двери, и приложить к переносью.

В остальном же женщина чувствовала себя довольно хорошо, если не считать приступов беспокойства, тревоги и неуверенности в себе, выражающихся то в суетливом хождении по дому и поминутном выглядывании из окон, а то в оцепенении, как сегодня. Попавшая в лесную глушь, Инна, как ни старалась, ничего не могла вспомнить из самого необходимого: кто она, как сюда попала и где обреталась раньше? Те первые смутные воспоминания-картины не дали ответов, а новые не возникали, даже если заставлять себя ворочать мозгами с утра до ночи. Кроме головной боли ничего не получишь. Андрей это объяснял тем, что и чудо-печка, и зеркало, и сочетание звуков её имени не только были в прежней жизни но, очевидно, частенько мелькали перед взором. Сколько она ни смотрела на печь-голландку, на лес за окном, на собак, они не вызывали никаких ассоциаций.